- Отступись, Локи, - вновь попросил Один. – Хоть не ради меня, а ради Тора. Ради Сигюн, ради своих сыновей, ради всего, что хоть раз было тебе дорого и нужно.
Этого ему говорить не стоило; Локи оскалился, как волк, и нечаянно вспомнил о Фенрире, до сих пор исходящего слюной из пасти, распоротой кинжалом. Фенрир поверил и пошёл за асами, а угодил в ловушку, и кто ещё был чудовищем – волк, которому суждено было сожрать солнце, или благородные асы и асиньи, обманом заманившие несчастную тварь в путы?
- Как ты думаешь, могу я отступиться? – Локи помотал головой. – Я будто щепка, и судьба тащит меня против воли. Так было до недавних пор, вот только… - он заколебался, думая, стоит ли говорить такое вслух даже здесь, вдали от чужих ушей, и всё же решился, - я устал быть щепкой, отец. Устал быть всегда вторым, устал прятаться и притворяться.
Один рассмеялся, и Локи тоже – и ни один не смеялся весело.
- Нет выбора, - проговорил Локи, - ни у тебя, ни у меня, ни у кого-либо ещё. Так зачем ты пришёл, объясни мне, потому что я не понимаю. Всё это ты знал и без меня.
- Есть способ, - сказал Один неохотно. – Да только я не хочу его, сын.
Локи против воли заинтересовался этим невероятным обещанием, и Один подъехал ещё на шаг ближе, чтобы даже ветру не досталось ни единого слова.
- Ты мог бы уснуть, - сказал он тихо. – Я долго не был уверен, моё ли ты дитя или нет – но теперь, раз моя собственная кровь привела к тебе, сомнений не остаётся. И ты можешь уснуть, как я, и сон этот будет сладок и нескучен. В этом я тебя заверяю, Локи. Никто, даже ты, не может начать Рагнарёка во сне.
Красное солнце опускалось за холмы, замерло точно над долиной между ними и сделалось похожим на спелое яблоко, на волшебную плошку Всеотца, на налитый кровью глаз.
Локи вздохнул, пытаясь представить себе, что это будет за жизнь – во сне, из которого его никогда не поднимут, в золотом сиянии, жизнь опоённого волшебными настоями Фригг и её племени, жизнь без жизни вообще. Как скоро он сойдёт с ума там, в ловушке спящего тела? Как сможет сохранить рассудок в этой, самой тесной и надёжной, непробиваемой темнице?
Один понял его ответ ещё до того, как Локи открыл рот. Он всё-таки хорошо знал собственного сына – и ударил раньше, чем Локи сказал «нет».
В тягостном, мучительном сне Локи видел этот удар снова и снова – поток яркого света, рванувшегося из плошки. Игла полыхнула, раскалившись добела, и острейшая боль ткнулась Локи в грудь, пронеслась по хребту, сбросила его на землю и скрутила в жалкий комок бессильной плоти.
Один наклонился над ним, и что-то тёплое полилось Локи в рот, солёным морем плеснулось в теле. Боль иссякла, сменилась слабостью, и Локи не мог теперь не то что ударить в ответ – даже пошевелить пальцами. Упав, он неловко вывернул руку и теперь видел её, как видел бы чужую. Да она и была чужой – белой, с узким запястьем, с длинными ногтями.
Он захрипел, пытаясь отползти – безуспешно. Один вздёрнул его за шкирку с земли, тряхнул и провёл ладонями от шеи вниз, творя какую-то чудовищную волшбу впридачу к той, что уже гуляла в Локи, меняя его и творя заново.
- И рад бы я был поступить иначе, - сказал он в наступившей темноте, чуть прореженной здешними бледными звёздами. – Но не могу. Тор никогда бы не позволил тебе спать вечно – и сам сошёл бы с ума, если бы смог поступить как должно царю.
Тор. Локи завращал глазами, попытался выдавить из себя хоть слово, и не удивился, когда не смог. В горле у него что-то смещалось, двигалось, как чужое, и в груди тоже, и…
Один перебросил его через седло, как мешок с добычей, тронул Слейпнира сапогом, и тот пошёл, фыркая и озираясь, скаля жёлтые зубы. Теперь Локи видел собственные рыжие волосы, длинные космы, свисавшие вниз и щекотавшие ему щёки, и чувствовал, как седло давит на живот – мягкий, женский живот.
Путешествие выдалось мучительным, но коротким, и Один остановился у самого подножия холма – кажется, чуть ли не в том самом месте, где четверть часа назад висело злое красное солнце. Тут же послышались чужие голоса, и Локи сняли с седла и усадили, всё ещё почти совершенно беспомощного, спиной к ближайшему камню.
- Скорее, - поторопил Один, - дайте огня.
Слабый блик заплясал рядом, усилился, утвердился и задрожал неподалёку от Локи; тут он вновь увидал иглу. Ржавчина с неё слетела, содранная магией, и остриё блестело, как единственный глаз Всеотца. Локи в бешенстве смотрел в этот глаз, весь в алых прожилках усталости, и видел собственное крошечное отражение, словно в выпуклом крошечном зеркале.
Тут его схватили сзади за волосы, потом за голову – и тут же один из цвергов, до сих пор невидимый, сел Локи на колени, а кто-то ещё схватил за руки, заводя их назад и прижимая к твёрдому боку камня. Игла снова блеснула; Локи видел её по-прежнему ясно, и теперь в широкое ушко был продет узкий ремешок, крепкая кожаная нить. Это уже было совершенно непонятно, и Локи закричал, как заяц – тонко, отчаянно.
Рот ему зажали сразу двое: и тот, что держал за виски, прижимая к валуну, и Один – накрыл широкой ладонью, глуша крик, и наклонился вплотную. Что-то тёплое капнуло Локи на щёку, и тут же игла проткнула ему губы.
Сказать, что это было больно, означало не сказать ничего. Это было хуже всего на свете, и хуже кинжала в пасти Фенрира, и хуже любого мучения, любой раны или казни. От боли Локи, по счастью, потерял сознание, и выплыл из раскалённой черноты лишь когда всё закончилось – или началось, как посмотреть. Огонёк в плошке метался, жёлтый и тревожный, и у Локи двоилось в глазах, а доносившийся негромкий разговор казался ударами молота прямо по голове.
- …не уморите, - говорил Один, - и глядите же, не выпустите из пещеры.
Резкий цвержий диалект отличался от языка, на котором говорили в Асгарде, но Локи понимал его. Цвергов было не меньше полудюжины, если судить по голосам, и все они заверяли Одина, что не выпустят. Никогда. Потом его схватили за плечо, и Локи вновь увидел лицо отца так близко, что мог бы, наверное, заглянуть в самую душу – если бы у Одина была душа.
Невероятно, но отец говорил с ним ласково. У Локи в голове мутилось от чудовищной боли, а Один притронулся к его щеке и проговорил:
- Ты скоро позабудешь, кто ты – и станет легче, я обещаю. Женщине легче смириться с неизбежным, а пещеры Свартальвхейма полны чудес, - он помолчал и добавил, - теперь прощай.
Локи закрыл глаза, потом открыл вновь – теперь он, кажется, мог бы убить Одина единственным взглядом, - но вместо Одина над ним склонился Орни, и никакой ласки в его лице не было и в помине.
Локи застонал, пытаясь отползти, и тело – вот подарок суки-судьбы! – послушалось. В ногах вспыхнула боль, и в спину ударилось неуступчивое тело скалы. Он снова был там, в предгорьях Свартальвхейма, и вместе с тем внутри его, в самой глубокой и старой из пещер, и снова над ним наклонялись цверги, победившие аса, от которого отступился сам верховный бог, и намеревавшиеся взять добычу себе – и в то же время Локи каким-то остатком сознания понимал, что это всего лишь Орни, что времена Двилина кончились… а кончились ли?
- Тварррррь, - проговорил Орни и ударил его. Прямо в лицо, разбив губы, вызвав безумную вспышку боли. Локи взвизгнул и захрипел, пытаясь отползти ещё, ещё дальше – прочь от этого взбесившегося цверга, прочь от будущего, в котором его снова отдадут… снова… - Сука, асгардская мразь, да как ты смела?!
Ещё удар, и снова в губы. Тут Локи понял, что захлёбывается кровью, и попытался защититься руками, но до чего же слабы были эти руки. Ничего, совершенно ничего не могли они против разъярённого цверга, крепкого и неуступчивого, как скала.
Всё, чего Один не сказал ему тогда, Локи додумал позже, опираясь на знания, какие есть у всякого аса, умеющего читать. Сказки о цвергах шли в Асгарде наряду со сказками о сотворении девяти миров, и чуть не в каждой говорилось о том, что самое главное сокровище – собственных женщин – цверги потеряли безвозвратно, и потеряли заслуженно, что таково наказание за чрезмерную алчность. Один тоже читал эти сказки, и Локи, охваченный почти смертным ужасом, успел всё же подумать о том, что сам-то Всеотец немного знает о том, каковы цверги на самом деле.
Орни навис над ним, как грозящая рухнуть каменная плита; лицо его было искажено горем, руки измазаны кровью, но свежей, а не тухлой, мерзкой жижей, что  недолго текла в жилах младенца, зачатого и выношенного в ненависти, а рождённого в плену. Локи всё ещё горел в огне заклятия, испепелявшего губы, но успел заметить приоткрытую дверь, толпящихся старых цвергов, смятые окровавленные простыни на полу. Видно, один удавленный младенец потряс Свартальвхейм больше, чем самый страшный обвал.
К Орни, вознамерившемуся, как видно, разбить Локи в труху, подбежали и, наконец, оттащили прочь. Локи закрылся руками, как женщина, и глядел на кричащих цвергов – часть из них вопила, требуя у Орни ответа за пропажу, были и такие, что орали на самого Локи, суля ему бесчисленные беды, да впридачу прибежал какой-то совсем уж согбенный, скрюченный почти как мудрые, и закричал, требуя у всех замолчать и остановиться.
Локи слышал эти вопли, видел мечущиеся тени сквозь решётку собственных пальцев, и безумная радость плясала в нём жгучими огненными языками. Смешанная с болью и торжеством, она горела всё ярче, грозила вырваться смехом, и Локи всё думал – вот вам. Вот вам за всё, что мне пришлось вынести здесь, за вашу проклятую гору, из которой нет хода наружу, за колдовство, какое вы написали на ремешке, за всё. Вы думали, я беспомощная женщина, кобыла, что будет рожать вам столько, сколько вам заблагорассудится, но ошиблись – и ошиблись давным-давно, решив, что женское тело, слабое и уязвимое, несёт в себе столь же слабый дух. Вы дураки, цверги, и только начинаете платить за свою заносчивость и глупость. Не зря вы так вцепились в асинью, что может вынести ваши так называемые ласки, да к тому же проживёт достаточно долго, чтобы нарожать вам новое поколение. Видно, ваш дрянной народец доведён до крайности, и потому вы меня не убьёте, о нет, вы будете стеречь меня как зеницу ока, будете стараться уберечь меня и всех будущих младенцев, но только ничего, ничего у вас не выйдет.
Сгорбленный цверг отогнал всех прочих, склонился над Локи и заставил его отвести руки от лица, заглянул в глаза и сказал негромко:
-  Не плачь, женщина, больше тебя бить не станут. Орни сошёл с ума, не держи на него зла.
Локи засучил ногами по постели и попытался отползти ещё дальше. Цверги в ярости – это уже было привычно, но цверги, пытавшиеся взять его лаской – к этому он по-прежнему не мог приспособиться.
- Не бойся, не бойся, - забормотал цверг, попытался скрюченными пальцами погладить Локи по голове. Тот шарахнулся, чувствуя, как по подбородку и шее течёт кровь, и успел ещё порадоваться тому, что Орни, если он вправду рехнулся, сделал это ему, Локи, во благо и ухитрился разбить ему лицо так удачно, что и следующий узелок оказался на самом краешке губ. Только дёрни…
Горбун понял его по-своему, обернулся к цвергам, что столпились у двери и всё ещё шумели, и сказал решительно:
- У Двилина и его шайки дурная кровь, - он кивнул на испятнанную бурым простыню, - вот она и не смогла выжить. Оставьте женщину в покое – или у вас есть на примете другая?
Локи невольно зауважал этого согбенного цверга, и тут же силой заставил себя погасить искру расположения, нечаянно вспыхнувшую в сердце. С алчностью цвергов могла сравниться только их глупость, но этот дряхлый горбун отличался от сородичей и, следовательно, был ещё опасней прочих.
Огрызаясь и скрежеща, цверги ушли, волоча за собой Орни. Тот всё никак не мог успокоиться и орал проклятия, да так самозабвенно, что Локи подумалось о том наказании, какое, безо всяких сомнений, ждёт его снаружи. Что с ним сделают? Отправят туда же, куда попал Ар? Выставят на солнце? Велят жить где-нибудь вдали, как Двилину с его компанией, и вдобавок обложат тяжкой данью?
- Не думай ни о чём, - попросил старик, ногой отпихнул бурый тряпичный ком так, чтобы Локи не было его видно. – Я заберу тебя к себе, как только ты сможешь двигаться без боли, а до тех пор побуду здесь и прослежу, чтобы никто тебя не трогал.
Локи это было вовсе не нужно, и он замотал головой, вжимаясь в стену, но старец был неумолим.
- Не бойся, - повторил он голосом, каким обычно увещевают непокорную скотину, - я Драугтир, брат Драупнира Длинноборода. И я не позволю никому из этих недоумков мучить тебя, благородная асинья. Принести тебе молока? Ты очень ослабела после родов.
Локи глядел на него во все глаза, потом медленно кивнул. Он слышал о брате Драупнира и даже читал книгу, написанную его рукой – единственную книгу, что была не сборником глупых сказок или долгим, как Драупнирова борода, перечнем битв и имён. Нет, то была книга почти преступная, потому что в ней было сказано очень мало о силе оружия и очень много – о красоте Свартальвхейма, да ещё – совсем коротко – о том, что эта красота, хотя и создана руками цвергов, всё же не нашла своего ценителя. Цверги ковали потому, что не могли не ковать. Они резали камень из природной склонности, из инстинкта, требующего от птицы полёта, а от дерева – роста, но, едва закончив очередной шедевр, тут же теряли к нему интерес, и в книге Драугтир осторожно сетовал на это.
Локи принял из его рук чашку молока, сдобрённого жиром, и выпил эту смесь, почти не кривясь от боли. По сравнению с той, что хлестала его по лицу, когда он всё-таки развязал первый из восьми узлов, это были такие мелочи…
- Говорят, - негромко заметил Драугтир, - женщины в Асгарде учатся наравне с мужчинами, и, значит, ты умеешь писать.
Локи осторожно и подозрительно взглянул на него, но горбун сказал это не с осуждением, как любой другой цверг, а с удивлением, как о диковинке, но вполне доброжелательно, и Локи счёл за благо кивнуть.
- Когда тебе станет полегче, - пообещал Драугтир, - я дам тебе перо и бумагу. Ты сможешь написать своё имя?
Это было почти так же нестерпимо и внезапно, как вспомнить о Торе. Дурные жгучие слёзы, как и тогда, поднялись к глазам – может быть, ворота им открыла усталость и пережитое злое торжество, может – внезапное участие, пусть даже и притворное, а вернее всего, что Локи заплакал от неожиданности. Никто, ни единая живая душа до сих пор не спросила его имени, и хоть он не мог ответить правды, но всё же кивнул.
Тогда Драугтир прикрыл его одеялом, забрал пустую чашку и оставил в покое. Локи вновь провалился в полумрак, полусон, и снова увидал над собой лицо отца – лицо, на котором не было написано ни злорадства, ни гнева, а только лишь сожаление и решимость сделать что должно.
И потом игла воткнулась ему в губы. Снова и снова, и опять, и…
Сухая горячая рука погладила его по лбу, Локи дёрнулся и открыл глаза. В груди у него стыло и дрожало горячее, слабое, и сам он весь был как будто в горячке.
- Ну же, - увещевающе сказал Драугтир, - не бейся, всё хорошо. Я поговорил с братом. Он тебя отдаст мне на целые два года, и это будет хорошее время. Мы уживёмся, верь мне.
У Локи тошнотой подвело живот, ещё не опавший после родов, и он сжался в комок. Драугтир снова погладил его по волосам и сказал:
- Я старый, - он всё ласкал рыжие рваные пряди, - и уже давно не видел женщины, но ни одна из тех, с кем я был сотни лет назад, не оставалась недовольна. Спи, пусть кошмары оставят тебя в покое. Всё дурное закончилось.
Он болтал ещё что-то успокаивающее, но Локи, хотя и притворился, что спит, был так же расслаблен, как стрела на тетиве. Стрела лежит спокойно, но достаточно лишь отпустить упругую жилку, чтобы она рванулась вперёд быстрее всякой птицы. Также и Локи, приходя в себя после родов, ни единой минуты не чувствовал покоя, даже когда Драугтир отвёл его в собственные покои, тёплые и обширные. На полах там лежали ковры, искусно сотканные из козьей шерсти, а по стенам в широких полках стояли книги, сжатые между дубовых дощечек, обтянутых кожей. Был здесь и очаг, выдыхавший из горящей пасти тепло и свет, и удобные кресла, и даже – невиданная и почти неприличная для цверга роскошь – ванна. К ней хитрым способом была подведена вода из горячего источника, и Локи, едва окрепнув, забрался в мягкую колеблющуюся роскошь, от которой отвык, и сидел там, пока не сморщились пальцы.
За целый месяц Драугтир ни разу и пальцем к нему не притронулся. Только кормил, не запрещал брать книги, принёс несколько платьев и обещанные перо и бумагу. Локи вывел на ней чужое имя, и теперь Драугтир называл его Хильдой, а Локи старался откликаться. У Драугтира жилось вовсе неплохо, и было бы ещё лучше, если бы Локи не приходилось сжиматься всякий раз, когда Драугтир оказывался слишком близко. Тот, видно, заметил это и стал шаркать погромче, да притом держал руки при себе.
Всё это время Локи, глядя на собственные губы, пытался решиться и рвануть как следует. То, что начал Орни, могло ведь быть и подсказкой судьбы, и если подцепить узел, державшийся на честном слове, да дёрнуть посильнее…
Он попытался только один раз, но сам чувствовал, что малодушие поселилось в нём. Жить без боли было так хорошо, что Локи даже боялся привыкнуть к этому блаженству заново.
Однажды Драугтир пришёл к нему вечером, да притом не с пустыми руками. Он принёс щенка, толстого щенка с широкими лапами и глупой весёлой мордой, с блестящими глазами.
- Тебе здесь скучно, Хильда, - пояснил он, спуская щенка на ковёр, - а этот малыш тебя развеселит. Назови его сама, как захочешь. Да к тому же и гулять с собакой гораздо лучше, чем одной.
Локи отложил книгу, которую читал, и уставился на лопоухого щенка. Тот был совершенно как в Асгарде или, скажем, в Мидгарде – глупый, смешной, с висящими ушами и круглыми бусинами глаз. Неотразимый. Локи возненавидел его сразу же, как увидел – за то, что тот был из другой, нормальной и невозможной жизни. Такого щенка мог бы подарить ему Тор… да только Тора Локи ненавидел теперь тоже, и даже самую память о нём старался выжечь из себя.
Не желая злить Драугтира, он кивнул, и щенок остался. Локи про себя звал его Бор*, и имя подходило как нельзя лучше: круглое, упрямое и короткое, как сам пёс. Драугтир вместе с Локи выводил его гулять по отдалённым пещерам, и даже позволил однажды дойти до самого края Свартальвхейма. Насколько Локи понял, Драугтир жил особняком, и лишь его кровное родство с одним из гномьих царей стояло щитом между ним и гневом прочих цвергов. Слишком уж он был наособицу, слишком непохож на всех – и занимался не тем и не так, как то было положено цвергу, пусть даже и слишком старому, чтобы самому лезть в шахту. Целыми днями Драугтир писал, укладывая на пожелтевший пергамент ровные строчки острых цвержьих рун и кое-где сопровождая текст чрезвычайно искусными рисунками, изображавшими то невиданный кристалл, то схему хитроумного механизма, поднимавшего воду из глубочайших источников к самому верхнему уровню цвержьих пещер, то ещё какую-нибудь диковину из тех, что нечасто встретишь на пути. Драугтир составлял книгу, полную чудес и сокровищ, вписывал в неё всё то, что считал достойным и намеревался оставить эту своеобразную энциклопедию всем прочим цвергам, когда придёт время умирать.
- Я старик, - как-то сказал он Локи; по давней привычке он часто разговаривал сам с собою и не ждал ответа. – Наш народ крепок, смерть приходит к нам в битвах – но сейчас мы не воюем, или же нас забирает гора – но ко мне твердыня слишком милосердна. Ни обвала, ни шального камня, ни даже рудничного газа – ничего.
Локи подумал, что старик просто редко бывает в шахтах, но потом вспомнил, как Драугтир вернулся однажды с разорванным плащом и ободранными ладонями, но со светящимся кристаллом невиданного оттенка. Этот светился не зеленоватым, а синим, и Драугтир долго бормотал что-то о редких примесях, скрёб необычный кристалл ногтем и пробовал кислотой, а потом долго описывал в книге. Нет, этого цверга просто не брала даже и горная твердыня.
- Умереть мне суждено от старости, - грустно констатировал Драугтир. – Постыдная это участь, но что поделать? Другим стоило бы поумерить гордыню и взять с меня пример.
Локи вопросительно хмыкнул, прося пояснить сказанное, и Драугтир сказал:
- Цверги были самым неуязвимым, самым крепким и самым многочисленным народом, - он вздохнул. - И остались крепки, этого не отнять. Но то одного, то другого забирает гора. Нечасто, но это ведь всё равно случается. Иногда кто-нибудь дерётся до смерти… понимаешь, Хильда?
Локи давно уже понял, но не хотел показывать этого, и потому покачал головой.
- Жёны, - объяснил Драугтир. – Другим стоило бы помнить о том, что только жена может принести ребёнка. Пусть она самую малость слабее мужчины, пусть не так хорошо чует жилу, но разве это так уж важно, покуда она приносит детей? Нас было почти сто тысяч, Хильда, а теперь, всего-то семь столетий спустя, осталось лишь две трети от этого. Что же случится дальше? Не будет ли так, что Свартальвхейм останется мёртвым городом, пустым миром, выеденным изнутри?
Локи кивнул. Это и было то, о чём он думал уже давно. Воровать смертных женщин цвергам было бессмысленно – те были совсем слабы, ётунши были для цвергов не по зубам, да и к тому же принесли бы невообразимое потомство. Оставались пикси и асы.
- Очень скоро, - проговорил Драугтир, - они поймут. Наши жёны не вернутся, и найти их нельзя:  кто говорит, есть далекая пещера жён, а кто – что все они окаменели, не найдя убежища. Но ты есть. И каждая девочка, какую ты родишь, будет самым драгоценным сокровищем горы.
Локи стиснул зубы и поглядел на Драугтира так, что старик закашлялся.
- Верно, - сказал он, - тебе нелегко пришлось. Но это в прошлом и никогда более не повторится.
Нет, - подумал Локи, глядя на жадный блеск в глазах старого цверга. – Это повторится сейчас.
Холодное омерзение поднялось в нём, и Локи чувствовал взгляд Драугтира, как крошечные паучьи лапки, щекочущие кожу. Ожидание было невыносимо, и он опустил глаза, поднёс руку к вороту платья и дёрнул стягивавший его шнурок так, как не решался рвануть узел на губах. Драугтир ничего не сказал, но Локи чуял его взгляд на своих ключицах, на качнувшейся от резкого движения груди, на обнажившихся плечах.
Тогда Локи, желая покончить с неизбежным поскорее, лёг на постели, подняв юбку и уткнувшись лицом в подушки. Некоторое время он не чувствовал ничего, и даже подумал, что старик слишком слаб и дряхл для радостей плоти, но сухая жёсткая рука, подрагивая, погладила его ягодицы, и Драугтир взгромоздился на него.
В этот раз не было боли. Роды растянули его тело, а долгий покой и мягкое обращение помогли опомниться после всего случившегося, так что даже когда Драугтир ткнулся пальцами Локи между ног, теребя и поглаживая, боль не пришла. Но омерзение было таким, что Локи едва сдерживал себя.
Он понимал, что это неизбежно, что это даже ему во благо, что старик-цверг – лучший из возможных хозяев, что не будь Драугтира, и смертная плоть, в которую его вогнал Один, уже покрылась бы гниющими язвами, лишилась бы зубов, принялась бы рассыпаться заживо, но только это не помогало. Тогда Локи вцепился в подушку пальцами и зарылся в неё лицом так глубоко, как мог. За пальцами последовала плоть, неожиданно крепкая для такого старца, и Локи порадовался тому, что Драугтир не может видеть его лица, а что до едва слышных стонов, так готов принять их за звуки удовольствия, старый смешной дурак…
Тут Драугтир сделал что-то такое, что напомнило Локи о Торе. То ли пальцы сомкнулись на его бёдрах почти так же, как давней ночью, то ли ощущение твёрдой плоти в самой глубине тела на миг показалось знакомым, то ли глупая память вновь решила проснуться в самый неподходящий момент – а может быть, и всё разом, - но только Локи застонал, впиваясь в подушку. Этого было недостаточно, и он вцепился себе в лицо, как вдова, оплакивающая мужа. Горе в нём росло и ширилось, тоска по зелёным полям Асгарда, по давным-давно минувшим дням, когда всё у них ещё было хорошо, и трещина, грозящая пройти через все девять миров, ещё была тоньше волоса, - тоска по всему этому колючим комом встала в горле.
- Моя красавица, - проговорил Драугтир, гладя Локи по заду и двигаясь в нём. – Хильда, хорошо тебе?
Локи не удержался от стона, и цверг пробормотал что-то вроде «я же говорил», и вновь толкнулся внутрь. От каждого его движения Локи будто на части раздирали: это было не больно телу, но до того чудовищно душе, что уж лучше бы старый цверг бил его головой о камни. Он сам, сам, как бездомная мидгардская шваль из самых грязных, позволял делать с собой это, сам вынуждал себя не противиться, сам продавал себя за мягкую постель, за щенка, за молоко то с жиром, то с мёдом.
Локи застонал – на этот раз в голос, - и Драугтир нагнулся к нему, взяв за плечи, да вдобавок прижался губами к шее.
Тогда Локи сумел справиться с жалостью и омерзением к себе самому. Это оказалось ещё тяжелее, чем усилием воли позабыть Тора, и рука, касавшаяся угла рта, дрогнула. Боль снова пришла, как приходила всегда, и Локи, наконец, перестал чувствовать себя разбитым надвое. Всё стало правильно, всё легло на свои места: цверг брал его, боль раздирала тело, в этом было спасение от безумия. Локи больше не кричал, не стонал, он только дёргал, опять и опять, и был уверен в том, что на сей раз останется в сознании. До конца; и подушка впитает кровь.
Так и вышло. Драугтир замер над ним и в нём, пальцы его впились Локи в кожу, точно силясь удержать дух в чужом теле, и Локи сумел разодрать узел в ту самую секунду, как Драугтир получил свою плату за ласковое обращение.
В следующую секунду Локи уже знал, что будет делать дальше. Он чувствовал, что это семя укоренится, что пока ещё оно только влилось и испачкало его, но пройдёт несколько недель, и оно прорастёт. И ничего не сделаешь.
Драугтир был тяжёл, как валун, и так устал после любви, что не противился, когда Локи выскользнул из-под него и ушёл, не оборачиваясь – смыть кровь с лица, вымыть склизкую дрянь из собственного нутра. Ему хватило мудрости не заговаривать с Локи, когда тот вернулся и лёг рядом, закрыв глаза. Только на следующий день старик был с ним ласковей обычного, подарил дорогое ожерелье, блестевшее множеством сапфиров.
- Точь-в-точь как твои глаза, - сказал он льстиво, и Локи вздрогнул. Здесь он нечасто заглядывал в зеркала, и с асгардских времён привык к тому, что глаза у него зелёные, но мало ли к чему он там привык? Теперь переменился не только цвет глаз, теперь изменилось всё – и ничего. Сколько ни лей воду из одной посудины в другую, а всё же она останется водой…
Два года, обещанные Драугтиром, прошли так незаметно, словно Локи провёл их во сне. Каждый день походил на другой, и Локи сбился бы со счёта, если б не календарь, который Драугтир вёл с цвержьей скрупулёзностью. Щенок давно вырос в пса и больше не вызывал умиления своими глупыми ухватками, но этим перемены и закончились. Здесь, в доме Драугтира, само время остановилось навсегда, превратилось в вязкий прозрачный клей, в котором застревало всё: воля, чувства, разум. Драугтир приходил к Локи по ночам – не слишком часто, сказывался возраст, - но Локи ни разу больше не испытывал той страшной раздвоённости, и оставшиеся узлы стягивали его губы, как прежде. Он даже принялся шить, как женщина. От скуки это занятие не спасало, но в размеренных бесконечных движениях иглой было что-то сродни смене дня и ночи: постоянство, равномерность событий, искусственное спокойствие. Драугтир сперва с тревогой наблюдал за тем, как Локи шьёт – всё-таки старик был непристойно тактичен по здешним меркам, - но потом успокоился и даже приносил Локи крошечные самоцветы, просверленные насквозь – украсить узор. Локи даже вышил для него кисет, и Драугтир был так горд и счастлив, словно получил не кожаный мешочек для табака, а золотой слиток.
Месяц за месяцем уходили прочь, оставляя Локи пустым. Сначала каждая ночь, проведённая с Драугтиром, казалась ему фатальной, но старое семя горбуна упорно не желало прорастать – а между тем Локи всякий раз был уверен в том, что уж теперь-то его глупые ухищрения не сработают, и снова появится на свет дитя, которому не повезло ни с матерью, ни с отцом. Но женская кровь приходила снова и снова, и Драугтир делался всё задумчивей, а к концу второго года сказал Локи, будто извиняясь:
- Я прикипел к тебе душой, Хильда, но правы те, кто упрекает меня в дряхлости.
Локи разгладил на коленях кожаный пояс, в котором длинной крепкой иглой накалывал сложный узор, и поглядел на старца с сожалением. Он до последнего надеялся на то, что Драугтир всё же сумеет собственным родством, мудростью, опытом и прочим вытребовать себе ещё хотя бы год. Цверг ходил иногда к сородичам и возвращался всякий раз с отпечатком озабоченности на лице, будто чуял собственную судьбу.
- Ничего не поделаешь, - продолжал Драугтир, старческой рукой гладя Локи по плечу, - через два дня истекает срок, и тебя, должно быть, отдадут Миргину. Он славный парень, и я сам попрошу его не быть с тобой грубым, - он замялся, - может быть, мы даже будем видеться с тобой иногда.
Локи покачал головой, перебарывая невесть откуда взявшуюся жалость, и увидел то, чего не замечал старик: Бор, выросший в лохматого крупного пса, стоял у порога, раскрыв пасть в беззвучном рычании. Он оскалился, и слюна нитями тянулась между клыков, а шерсть на загривке стояла дыбом.
Всё же это был добрый пёс, с настоящим чутьём на беду. Локи удержал его взглядом, как когда-то давно учил Тор: смотреть в самые жёлтые искры, давить своей волей, псы это чуют, - а руки его сами собою двинулись, и Драугтир, до глубины души тронутый, обнял Локи в ответ и прижал к себе.
Пёс припал к полу, ноги его напряглись, а рычание стало громовым, будто катящийся неподалёку обвал. Драугтир, удивляясь звуку, повернул голову к выходу, и в эту секунду Локи ударил.
Длинная игла, которой он протыкал кожу, чтобы потом нитью прикрепить самоцветы, вошла Драугтиру в ухо так легко, что цверг рухнул на пол раньше, чем успел бы почувствовать хоть что-нибудь. Локи оттолкнул его изо всех сил и вскочил, выдернув своё оружие и бросившись к Бору. Пёс уже летел к нему в упругом прыжке, оскалившись и готовясь вцепиться в горло, и Локи подставил руку с окровавленным шилом, так что Бор на него напоролся, взвизгнул и чуть не сломал иглу, падая на пол.
Локи рухнул следом и повторил то, что сделал с цвергом, только на сей раз не был так милосерден. Он ударил пса кулаком, прижал его к полу всем телом, зажимая ощеренную пасть, и несколько раз ткнул иголкой в дико вращающийся глаз.
Из пасти пса пошла пена, и он издох, так и не сумев лаем позвать на помощь. Локи поднялся. Ему нужно было торопиться, нужно было сделать ещё так много, и в столь короткий срок…
Он затолкал тело пса в тёмный угол, а Драугтира перевернул и снял с него пояс с ножом, куртку и сапоги. Последние были почти впору. Широкий плащ пришлось обернуть вокруг себя вдвое и подвязать ремнём. В последнюю минуту Локи сунул за пазуху несколько страниц из рукописи Драугтира – те, что не успел прочесть. Все прочие листы он оставил как есть, хоть и понимал, что для книги – для всех этих книг, тихо стоящих на полках, - наступают последние времена. Но часть из них он читал не по разу, а что касается рукописи Драугтира, то помнил её наизусть и надеялся со временем восстановить.
Старика, всё ещё сохранившего на мёртвом лице выражение крайнего удивления, Локи, задыхаясь и проклиная слабое женское тело, затащил под кровать, оправил покрывало и оглядел комнату. Со стороны она казалась совершенно обычной, привычной, упорядоченной – точь-в-точь как последние два года целиком. Локи не мог поверить, что они закончились, но время, доселе неподвижное, теперь неимоверно ускорилось. Оно стучалось в виски и отзывалось беспокойной дрожью в каждой мышце, оно хлестало и гнало Локи прочь отсюда, за резную дверь, в паутину тёмных переходов, прочь, прочь, прочь.
Ничего не стоило заблудиться здесь. Локи шёл, стараясь не бежать, чувствуя, как бешеное сердце бьётся в глотке и замирая всякий раз, как лживое подгорное эхо доносило до него тот или иной звук. Если ему повезёт, Драугтира найдут не сразу. Может быть, даже через день, а то и через два – и как знать, сумеют ли цверги сразу обнаружить его здесь, в самом сердце горы?
Он выбирал пути, ведущие вверх, будто крыса в затопленном погребе. Шёл, брёл, лез и карабкался, ошибался, забредая в тупики, и возвращался, смутным наитием чувствуя, что давно заблудился, но что в этом и есть его спасение. Можно с лёгкостью выследить того, кто пытается прорваться сквозь паутину переходов и выбраться наружу, но куда тяжелее найти того, кто заблудился сам. Локи это знал и потому даже не пытался найти логику в том, как были устроены эти пещеры, не пытался отслеживать время. Несколько раз он спал, когда изнеможение брало своё, и тёплый цвержий плащ был ему большим подспорьем, несколько раз пил из подземных источников и набирал воды во флягу. Чем дальше он забирался, тем тяжелее делался воздух и тем хуже был путь; взятый с собою кристалл светился по-прежнему, но в заброшенных и диких местах даже свет, и тот казался тусклее прежнего. И чем дальше Локи брёл по бесконечному нутру горы, тем больше тосковал по солнцу.
Наконец его перестала гнать вперёд потребность очутиться в безопасности, и Локи, оглядевшись, обнаружил себя в пещере, вполне подходившей для того, что он затеял.
На этот раз руны не пришлось выкладывать из камешков и огрызков; Локи чертил их кинжалом прямо по камню.
Трещина, зигзаг, точка в нескольких концентрических кругах, рогатое злое солнце. Трудиться пришлось долго, и к тому же Локи спешил: колдовать здесь, под горой, было всё равно что размахивать факелом и звать к себе, да поскорей. Цверги почуют его, уже почуяли, и ринутся в погоню, и…
Он дорисовал последний знак из тех, что должны были разрушить твердь горы, и остановился перевести дыхание. По дну пещеры тёк ручеёк, но пить было некогда, и к тому же вода, чуя близкую магию, изменила направление. Локи сапогом перекрыл струйке путь, вода заметалась и неохотно, как бы через силу, потекла к рунам, заполнила их и остановилась, дрожа и блестя, будто серебро.
Локи уже чуял дрожь множества шагов. Пока ещё далёкие, они отзывались в каменном теле и всё близились, близились… но время ещё оставалось. Огня Локи было негде взять, но это мало что значило – он сам был огнём, разожжённым, мстительным пламенем.
Он не почувствовал боли, когда резанул себя по руке; кровь полилась вниз, смешалась с водой, окрасила руны в алый и застыла, ожидая приказа.
Локи глубоко вздохнул и выкрикнул заклятие. Шевелить губами он почти не мог, но выдыхать звуки уже был способен, и вдобавок притерпелся к боли от натянутого ремешка. Заклятие, хотя и очень невнятное, всё же прозвучало… и кровь с водой и камнем услышали его. Несколько секунд ничего не происходило, а потом стены пещеры вокруг пошли трещинами, первые камни и струйки пыли пронизали воздух, и не было зрелища лучше. Локи подставил ладонь под медленно льющуюся кровь, собрал полную горсть и швырнул её, кропя всё вокруг.
Ярость и злоба горели в нём, разворачивались в полную силу, плавили страх и усталость в горделивое знание: получилось. Не могло не получиться. Он всё-таки был сын бога и бог.
Локи вспомнил ещё и о том, что даже боги могут гибнуть, находясь в смертной оболочке, и рванулся прочь, торопясь обогнать обвал. Он знал, что будет дальше. Трещины пойдут по всему Свартальвхейму, гора провалится, пожрав себя самоё, и цверги погибнут в ней – кто от камня, кто от солнца, а кто от разлившейся воды. Гибель целого народа за страдания одного божества, пойманного и униженного сверх всякой меры – может быть, это и слишком жестоко. Но гибель народа, допустившего мучения единственной женщины среди множества мужчин – это справедливость.
Длинная трещина раскрылась слева от бежавшего Локи: длинная, извилистая, будто ползущая змея. Края её осыпались каменной крошкой, и где-то впереди вдруг мелькнул свет, настоящий солнечный свет!
Локи рванулся к нему, к единственному настоящему доказательству того, что существует, помимо тяжкого воздуха подгорья, ещё и другая, настоящая жизнь, рванулся изо всех сил, уже зная, что победил.

***

Придти в себя ему довелось в блеске и сиянии. Да только Локи и не раскрывая глаз, уже знал, что победа осталась не за ним. Он чуял запах камня, впивавшегося в спину, и могильный холод, буравящий кожу, и пытался не трястись от обиды. Он должен был уйти. Он всё сделал правильно, он всё продумал, ничего не упустил, не пощадил себя ни в чём – и вот что случилось… а что случилось?
В лицо ему плеснул холодный свет, и скрипучий голос проговорил:
- Дитя Одина, сеющий рознь, родитель змея! Кто мог бы представить, что в нашем царстве таится такая знатная добыча!
Локи застонал и открыл глаза. Четверо цвергов нисколько не переменились – также сидели рядом, будто поставленные стоймя камни. Но только теперь за их спинами блестело что-то… что-то большое, гладкое… и Локи в нём отражался, смутной бледной тенью, прикованной к стене. И ещё какая-то сизая гигантская тень таилась рядом. Локи всё ещё пытался рассмотреть её получше, когда тот же голос добавил с нескрываемым удивлением:
- Вот как? – в этом вопросе слышалось недоверие. – Поднесите его поближе.
Блестящая гладь качнулась, отражённые тени затанцевали, путаясь и сбиваясь, а потом Локи увидел себя снова. Голый, как при рождении, в своём настоящем облике, он висел на руках, закованных в цепи и вздёрнутых на крюк. В спутанных волосах запеклась кровь, через висок шла ссадина, и весь он был худой, как щепка, грязный и жалкий, как щенок.
Локи опустил взгляд и убедился в том, что страшное подозрение, родившееся в нём, оказалось правдой. У цвергов не было достаточно сил и умений, чтобы перешибить заклятие Одина и принудить Локи вернуться в прежний облик, но у цвергов было зеркало Мотсогниры, единственной цвержьей царицы, и это зеркало сейчас стояло перед ним.
- Погляди-ка, - пробормотал ещё один каменный старец, - и Лафей тут!
Локи глядел на собственное отражение и видел в туманной глубине древней реликвии две могучие фигуры. Они то расплывались, то делались чётче, но не узнать их было нельзя.
- Один, - удовлетворённо проговорил цверг, - и Лафей. Вот, значит, какая кровь течёт в тебе, Лодур Обманщик.
Локи хотел было сказать, что имя его произносится иначе, но губы его были по-прежнему стянуты, и он всё глядел и глядел в лица собственных отцов. Лафей казался усталым и постаревшим, Один, напротив, усмехался – и его Локи ненавидел до тошноты.

Локи, щурясь, подошёл к белоснежной стене, отделявшей внешний двор от богатых покоев, и остановился, оглядывая пару воинов, стоящих на страже у ворот.
Это его удивило: кому и зачем потребовалось бы нападать на дом, в котором собралась вся асгардская знать? Сам он и в мыслях не имел подобного, а кроме него, на такое никто бы не решился.
Тот из стражников, что был повыше и внушительней на вид, оглядел Локи с ног до головы и поинтересовался вполне дружелюбно:
- Отстал от господина, малый?
Локи настолько не ожидал услышать чего-либо подобного, что некоторое время смотрел на спросившего в глубоком изумлении, и пробормотал только:
- Господина? Малый?
Стражник захохотал и ткнул в бок сородича. Тот тоже был из людей, лёгких на веселье, и зафыркал сквозь рыжие усы.
- У нас бы такого терпеть не стали, - отсмеявшись, заметил первый. – Ты ведь раб, вот я и спрашиваю, какому из асгардских владык так не повезло со слугою.
- С чего ты взял, что я раб? – спросил Локи, забыв даже рассердиться. Смертные бывали в Асгарде и раньше, но всегда оставались там, где им было самое место – в палатах Вальгаллы. Туда Локи не ходил – ему не нравились крики, пьяные песни и множество красных лиц. – Я пришёл сюда как гость.
Стражник немедленно подобрался, и улыбка на его широком лице сменилась досадой.
- Прости мне мою оплошность, благородный ас, - сказал он. – Моё имя Эльдир, а это – Фимафенг.
- Мне нет дела до ваших имён, - сказал Локи, сердясь на неожиданную задержку. В прежние времена любой смертный пал бы перед ним в грязь и подставил собственную спину вместо мостовой, но теперь всё переменилось. – Я пришёл не для того, чтобы разговаривать у ворот.
Теперь оба смертных смотрели на него почти как нужно: почтительно, с явным желанием загладить оплошность, но вот страха в них не было. И это в одну минуту довело Локи до вспышки ярости, которой он сам почти испугался. Ярость плавилась в нём, толкала на безумства, ей почти нельзя было противиться.
Только тут он понял, насколько переменился он сам. Прежде ему никогда не доводилось воспринимать людей как нечто, заслуживающее внимания. Смешные беспомощные дети, жестокие и грязные, как дети, от рождения обделённые судьбой… но вот только теперь Асгард выплюнул его, Локи, как досадную помеху, и заменил его вот этими молодцами?
- Прошу тебя, господин, не держи на нас зла, - проговорил Эльдир, отодвигая створку ворот. – Я не ошибся бы, если бы…
Тут он осёкся, но Локи, перехватив быстрый взгляд, понял, почему стражник принял его за слугу, и разъярился ещё больше.
- Из-за шрамов на моём лице? – он вздёрнул голову, подставляясь солнцу, бившему с крыши. – У благородных асов нет такого. Ты это хотел сказать, ясень битвы, стоящий без дела на моём пути?
Загорелое лицо Эльдира потемнело от гнева, но он сдержался и отошёл в сторону, так что Локи беспрепятственно вошёл во внутренний двор, а из него – в светящиеся золотом палаты. Эгир, как многие из смертных, был неравнодушен к богатству, и любил его, как женщину, до неприличия.
Впрочем, асов это не смущало. Первым, кого Локи увидал, едва войдя в зал, отведённый для пира, была Фрейя. Золотой кубок, стоявший перед нею, был украшен шапочкой белой пены, пиво лилось через край.
Увидав Локи, Фрейя позабыла о напитке и уставилась на него так, что все разговоры разом стихли; сидевший рядом с нею Фрейр отвлёкся от однорукого Тюра, которому рассказывал что-то, и издал странный звук.
Головы всех, кто сидел за столами, повернулись к двери, и в наступившей тишине слышно было, как под столом грызутся собаки, деля кость.
Первой опомнилась Фригг. Она всплеснула руками и вышла из-за стола со стремительностью набегающей волны.
- Локи! – воскликнула она, подошла к нему и обхватила тёплыми мягкими руками, на миг закрыв ото всех широкими крыльями рукавов. Раньше этого бы хватило, чтобы тут же унять Локи и на время уберечь от безумств, но сейчас он вспомнил плошку с кровью и иглой, отстранил Фригг и сказал громко, чтобы слышали все:
- Не спрашивай меня, где я был и отчего не давал о себе знать. Я вернулся, и этого хватит.
Тюр что-то пробормотал, а у Сиф, сидевшей по правую руку от Фригг, лицо сделалось таким, будто её вдруг одолела зубная боль.
- Хорошо, - певуче сказала Фригг, решив не настаивать. – Ты здесь, и какая разница, где ты бродил, если сейчас решил вернуться?
Локи подумалось, что разница всё же есть, но он не стал говорить об этом, потому что наконец рассмотрел всех, кто сидел сейчас за столами, и не нашёл там ни Тора, ни – это удивило  его даже больше – Сигюн.
Зато Один был там. Сидел, совершенно спокойный, и глядел на Локи так, словно ждал его возвращения и был уверен в нём.
Ярость, всё ещё терзавшая Локи, вдруг утихла, сменившись усталым омерзением. Он отвернулся от Всеотца, сел на ближайшую лавку, взял тот кубок, что стоял с краю, и поднёс к губам.
Прочие асы тоже стали пить, но прежнего веселья больше не было. Было так, словно в доме появился покойник, вдруг поднявшийся посреди собственных похорон и севший за стол наравне с гостями. Разговоры возобновились, но и в них теперь слышалась принуждённость, искусственность, и Локи всей кожей чувствовал, что скоро повисшее в воздухе напряжение взорвётся скандалом.
- Хорошее пиво, - проговорил Тюр, всегда до последнего старавшийся избежать осложнений. – Что значит большой котёл, славный хозяин и добрый дом!
Эгир, на правах хозяина дома сидевший рядом с Одином, польщённо улыбнулся и ответил Тюру благодарностью, в которой пышных слов было через край, как пены в пиве. Локи не нравился ни запах напитка, ни этот смертный, посмевший вклиниться между асами, ни то, как старательно он не замечал Локи.
- Слуги в этом доме тоже хороши, - вдруг сказала Сиф. – Даже в Асгарде не всегда сыщешь таких.
- Верно, - охотно подхватила Идунн, - что до служанок, то все они чрезвычайно искусны, и притом хороши собою.
Тут Локи заметил между гостей старика самого жалкого вида. Согбенный, с клочковатыми бровями и коричневыми пятнами на сморщенной коже, он сидел по левую руку от Тюра и был занят странным для пирующего делом: писал, разложив перед собою кусок телячьей кожи и макая заточенную палочку-перо в склянку с растёртой сажей.
Локи засмотрелся на него, недоумевая, и лишь краем уха услышал, как Фрейя вполголоса говорит брату:
- Будь эти слуги и вправду так хороши, как о них говорят…
Дальше она понизила голос, и Локи уже не мог слышать, но прекрасно понимал, что именно сейчас шепчет Фрейру Фрейя.
Ярость снова плеснула в нём алым крылом, задела глаза и рванулась вперёд, и собственные слова Локи услышал будто бы со стороны.
- Верно ты говоришь, Фрейя, не так уж они хороши, эти смертные.
Эгир замер, не донеся до губ кубка, но Локи смотрел только в единственный глаз Одина, сверкавший гневом, и не желал умолкать.
- Те двое из них, что стоят у ворот, ведь считаются лучшими? – спросил он у Эгира, чьё лицо попеременно шло алыми и белыми пятнами. – Других ты бы не поставил встречать богов и охранять их покой, а если бы вдруг решил доверить такое дело глупцам и невежам, то это бы оскорбило благородных асов, собравшихся на пир.
Эгир сглотнул и проговорил что-то невразумительное, но Локи его уже не слушал.
- Смертные, - сказал он презрительно, - что с них взять? Я не убил твоих лучших людей только лишь потому, что побрезговал ими.
Эгир вскочил на ноги, обернулся к Одину и воскликнул:
- Не было ещё такого, чтобы кто-то из асов оскорблял дом, в котором пиршествует со всеми!
Локи оттолкнул кубок так резко, что пиво плеснуло на стол, пенной лужей растеклось по гладким доскам и закапало на пол.
- Я ещё не пил здесь, - сказал он, по-прежнему глядя на Одина. Тот казался безучастным, и Локи не мог понять, что это – влияние цвержьего проклятья или собственная натура Всеотца. Отчего он молчит, - думал Локи, - от слабости или от силы? – Это развязывает руки, а?
-  Локи… - начала Фригг, но он лишь отмахнулся от неё.
- Твой человек назвал меня слугой и рабом, - сказал он Эгиру. Тот побелел и выбранился сквозь зубы, а Локи кивнул. – Что же, кого ты оскорбил больше – меня или моего отца, что пришёл к тебе как гость?
Эгир уставился на Одина, беззвучно шевеля губами. Один пожал плечами и проговорил равнодушно:
- Локи вправе сердиться, хоть и виновен в случившемся сам. Приди мой сын одетым как должно, и этой ошибки не случилось бы.
Теперь уже Локи пришлось скрипеть зубами. Один говорил не о дураках-стражниках, он говорил о случившемся в Свартальвхейме, и алое крыло ярости билось перед глазами Локи всё чаще.
- Много я слышал о глупости людей, - сказал он, - но  что они узнают царя по одежде, слышу впервые.
- Ты не царь, - напомнил Один. Теперь его глаз блестел злобным блеском из-под нависшей брови. – Или думаешь, что-нибудь переменилось?
- Ты-то, отец, остался прежним, - хмыкнул Локи. – О нет, что же это я… ты ведь тоже не царь. Больше нет. Или пока Тор уезжает, он доверяет тебе посидеть на троне?
Тут уж вскочили все, кто сидел за столами, и закричали на Локи, требуя замолчать. Однако Локи было не так легко заставить умолкнуть; он покачал головой и сказал только:
- Вижу, Асгард изрядно измельчал. Пойду-ка я напьюсь из другого ручья.
Фригг догадалась о том, что у Локи на уме, ахнула и вскочила из-за стола, но Один удержал её, сказав при этом:
- Пусть его; Локи в своём праве, и если он хочет драки – получит её.
Фригг замерла, пытаясь на слух определить, что сейчас творится во дворе, и рукав её платья медленно выскальзывал из пальцев мужа.
- Где бы мой сын ни ходил, - проговорил Один, - а характером стал только злее. Пусть подерётся с твоим слугою, Эгир, может, злоба его оставит?
По лицу Фрейра скользнула скептическая гримаса, а Тюр тяжело вздохнул. Он-то хорошо знал нрав Локи, он сам положил руку в пасть его порождения.
- Может быть, мне стоит пойти поглядеть… - начал Эгир, но тут снаружи послышался жуткий вой. Так не мог кричать человек, и даже не всякая тварь из глухого леса могла бы издать такой звук. Асы переглядывались между собой, а кое-кто вновь начал подниматься, и тут в распахнувшуюся дверь, дико крича, вбежал человек, взмахнул руками и рухнул лицом вниз прямо посреди залы.
Один начал медленно подниматься, но Эгир успел раньше. Он метнулся к упавшему, бормоча какую-то бессвязицу, и перевернул его на спину. Тут все увидали, что стражник мёртв, а лицо его, чёрное от ужаса и с выкаченными глазами, перекошено гримасой ужаса.
Фрейя взвизгнула и вскочила на ноги, Тюр выругался, а со стороны, где сидел Браги, послышалась громкая икота.
- Где Локи? – спокойно спросила Сиф, поднялась из-за стола и подошла к мертвецу. Эгир, застывший столбом, мешал ей; тогда она отодвинула его одним движением руки и внимательно вгляделась в перекошенный, оскаленный рот того, кого недавно звали Фимафенгом. Эгир посмотрел сперва на Сиф, затем туда, куда она глядела, и лицо его позеленело. Он зажал рот рукой и бросился в угол, откуда тут же послышались мерзкие звуки.
Тут уж и прочие асы вышли из-за столов и сгрудились вокруг мертвеца. Сиф покачала головой и сказала:
- Не подходите близко. В горле у него теперь гнездятся змеи.
Будто в подтверждение её слов, мертвец зашипел. Узкая клиновидная головка на миг поднялась из оскаленного рта, покачалась в воздухе и втянулась обратно.
- Я… - начал Браги, но Сиф смерила его взглядом и подтолкнула туда, где до сих пор мучился Эгир.
- Иди, - велела она, - станет легче.
Браги побрёл туда, куда было сказано, а Сиф, тут же забыв о нём, обернулась к Фрейе.
- Найди кого-нибудь, кто сможет здесь прибраться, - проговорила она, и Фрейя послушалась – не так из-за того, что Сиф была царицей и женой царя, как из-за того, что хоть кто-то сказал ей, что делать.
- Локи ушёл и не вернётся больше, - проговорила Сиф, глядя в глаза Фригг. Та стояла, будто собственное изваяние, и только бессмысленно перебирала широкую шитую кайму на рукаве. – А это лишь один смертный воин, пусть и убитый отвратительным колдовством. Что же все мы, асы, позволим себе испугаться такого?
Один кивнул и сказал густым голосом:
- Твоя правда, невестка. Пусть здесь приберут и принесут ещё пива. Будем веселиться.
Никто уже не хотел веселиться, но и ослушаться Одина было невозможно, и потому вскоре асы и асиньи вновь сидели за столами, и Скади, жена Ньёрда, вполголоса переговаривалась со служанкой Фрейра Бейлой, а прочие асы и альвы беседовали между собой.
Разговоры эти были как шелест колосьев, прибитых градом: силились подняться и вновь обрести прежнюю силу, но лишь роняли редкие зёрна слов.
Тут со двора вновь послышались голоса, и Один вздёрнул голову, неверяще прислушался и стал подниматься со своей дубовой скамьи. Фригг тоже услышала, и на этот раз муж не успел её удержать. Она выбежала из-за стола и в несколько секунд оказалась снаружи, и сквозь распахнутые окна асы и альвы услыхали, как она просит:
- Локи, довольно этого!
Тут уж только тяжкий взгляд Одина остановил всех прочих от того, чтобы пойти и собственными  глазами увидать, что творится снаружи.
Локи вовсе не ушёл далеко, как надеялась Сиф; вместо того он стоял теперь перед смертным, что посмел назвать его рабом и слугой, и говорил весело и зло:
- Если б твой побратим не бросился на меня – не лежал бы теперь со змеиным  кублом в глотке.
Эльдир же едва сдерживался, чтобы не метнуть в него дротик, и пальцы его на древке были совсем белыми.
- Хватит, - просила Фригг, и голос её был совсем как у смертной, умоляющей и бессильной прекратить смертоубийство. – Хватит на этом, довольно смертей!
Локи лишь отмахнулся от неё и вновь поглядел на Эльдира.
- Не меня тебе нужно винить в смерти побратима, а себя самого, - сказал он. – Отчего бы ему смеяться мне в спину? Я ведь и вправду думал уйти. Видно, ты вновь сказал ему что-то смешное, глупец.
Эльдир, побелев лицом, принялся наступать на Локи, но Фригг раскинула руки и заслонила сына собой.
- Довольно смертей, - повторила она, повернулась к Локи и добавила, - Локи, много ли чести в том, чтобы отнимать хлеб у собственной дочки? Она и так заберёт их – в свой срок. Смертный, как все они, почитает асов – значит, чтит и тебя. Всё прочее – несчастливое совпадение.
Локи досадливо поморщился и сказал негромко:
- Давай проверим, благородная Фригг, - он поглядел на Эльдира и спросил громко, чтобы слышали все – и те, кто сидел в палатах и прислушивался к происходящему, - ответь мне, воин, раз не решаешься драться: о чём на пиру беседуют асы?
- О славных победах, - проговорил Эльдир, - о храбрости в битвах, о верных собратьях. Вот только другом тебя не назвал бы никто, а врагом – слишком многие.
Фригг застонала в голос, а Локи пожал плечами, будто говорил: я ни при чём, видишь сама.
- Верно, - отозвался он, глядя на Эльдира, - быть мне верным другом не захочет ни ас, ни альв. Что ж ты тогда дивишься тому, что и я иду к ним на пир, чтоб ответить тем же?
Эльдир, чуть не плача от ярости, сказал ему:
- Что ж, не дивись тогда и ты, если на злобу тебе ответят недобрым, - он переломил дротик в пальцах и бросил обломки на землю. – Или думаешь, твоё враньё не вгонят тебе в глотку?
Локи рассмеялся и ответил:
- Если б нам с тобой сойтись в бою или в искусстве слагания вис – и там, и там я одержал бы простую победу. Благодари милосердную Фригг, что просила за тебя.
Вслед за этим он без страха повернулся к Эльдиру спиной и пошёл в дом, а Фригг последовала за ним, и так они появились вместе.
Увидев, что жена вернулась не одна, Один нахмурился, но промолчал, и разговоры стихли. Локи, ничуть не смутившись – всякое стеснение оставило его ещё в Свартальвхейме, и сам он казался себе пущенной с тетивы стрелой, - сказал:
- Путь был долгим, а пиво мне не по вкусу. Кто-нибудь, подайте мне мёда.
От такой наглости асы потеряли дар речи, и даже Один не нашёлся с ответом. Тогда Локи усмехнулся и спросил:
- Что это с вами со всеми? Или и вправду в Асгарде переменилось так много, что целый зал асов не может решить, пустить меня на пир или прогнать?
Тут Браги, которого всё ещё мучила тошнота, проговорил сквозь зубы:
- Асы знают, кого приглашать за стол – и да простит меня Всеотец, а только лучше бы тебе вовсе не появляться.
Тут отовсюду послышались голоса, выражавшие согласие, и Браги приободрился, прибавив:
- Никто тебя не приглашал, и немудрено: не успел ты появиться, а уже причинил немалый ущерб.
Локи не смотрел на него. Он не смотрел даже на широкие столы, за которыми сидело множество его сородичей, и не пытался найти в чьих-нибудь глазах радость встречи. Это осталось в прошлом – чтобы кто-нибудь был рад его видеть.
Вместо этого он снова вспомнил о том, ради чего пришёл, и проговорил:
- Я всё-таки твой сын, Один Всеотец. Или и это теперь позабыто? Не думал, что кровь для тебя так мало значит.
Один не выдал себя и не вздрогнул от намёка, только сказал неприязненно, обращаясь к одному из асов:
- Видар, отдай Локи своё место. Пусть никто не скажет, что я лишил сына положенного ему уважения.
Видар, нахмурясь, встал, и Локи прошёл и сел на его скамью, усмехаясь и чувствуя, что мёд в его кубке отравлен множеством неблагих пожеланий. Это нисколько не тревожило Локи. То, что Один вынужден был прогнать с положенного места собственного ублюдка, которому было суждено однажды убить Фенрира, доставило ему неизъяснимое удовольствие. Видар, за всю свою жизнь не сказавший ни слова, был лёгкой добычей, и потому Локи пощадил его; ему не было интереса издеваться над немым, и к тому же Видар подлил ему в кубок мёда, явно надеясь на то, что Локи напьётся поскорей и не станет больше разговаривать.
В этой простой и очевидной надежде Локи его разочаровал. Он поднялся, сжимая в ладони тяжёлое влажное золото, и проговорил, обращаясь ко всем:
- Славьтесь, асы и асиньи, владыки благого Асгарда!
На лицах собравшихся уже проступило облегчение, когда Локи добавил, не понижая голоса:
- Одного только я не стану славить – Браги, что уселся в серёдке. Он не рад меня видеть и сам о том сказал, а я не рад видеть здесь труса, что прячется между женщин, и лает, будто пёс из-за спины хозяйки.
Браги, сидевший между Сиф и Идунн, побагровел, но Сиф крепко наступила ему на ногу под столом, и вместо оскорбления он проговорил:
- Я охотно отдам тебе в откуп меч, коня и кольцо, чтоб только ты не начал новой ссоры. Возьми их и вспомни о гневе асов – может, это тебя успокоит?
Локи поглядел на него, не пряча брезгливости, и проговорил:
- Сиф, и та храбрее тебя. Твоя жена, и та больше мужчина, чем ты. Чьего же коня ты мне обещаешь, если не можешь взять в битве ни одного? Браги, да ты не знаешь, с какой стороны у меча рукоять! Из всех, кто тут собрался, нет трусливее тебя, а если не веришь мне – сходи в угол, где блевал, точно пёс, и вспомни, как должно мужчине вести себя над мёртвым телом!
Браги вскочил на ноги, но Сиф удержала его за локоть и принудила утихнуть. Тогда он, косясь на молодую царицу Асгарда, сказал:
- В доме Эгира нельзя убивать. Если б не это, я с превеликим удовольствием снёс бы тебе голову, лжец.
Локи хмыкнул и отпил глоток мёда.
- Украшать собой скамью ты умеешь не хуже, чем хвастать, а поглядел бы я на тебя в бою. Был бы ты храбр, не медлил бы с этим.
Тут Идунн  потянулась к мужу и сказала ласково:
- Хватит на этом. Если начнёшь биться с Локи – Эгир лишится дома, а мы – права называть себя разумными созданиями. Да и что это за ссора, если родные дети спорят с приёмными?
Слова её были разумны, и это взбесило Локи ещё больше.
- Молчи, - приказал он, - кто ты, чтоб говорить об этом? Смертные потаскухи, и те честнее тебя – им хоть не приходит в голову вешаться на шею убийце собственных братьев!
На мгновение в зале воцарилась глубокая тишина. О судьбе Орвандиля знали все, но никому до сих пор и в голову не приходило поднимать эту тему.
Идунн едва сдерживала слёзы. Не глядя на Локи, она через силу сказала:
- Ни слова я не сказала, чтобы тебя обидеть, а только хотела примирить тебя с Браги. Если это лишнее – что же, я замолчу.
Локи оскалился в её сторону, но тут Гевьон, любимица Фригг, сказала тихо:
- Зря эта ссора между двумя благородными асами. Хорошо бы было, Браги, если б ты вспомнил о том, что Локи любит веселье, а асы любят и его шутки, и его самого. Стоит ли браниться с ним?
Гевьон говорила правильные вещи, и будь Локи чуть менее взбешён – оценил бы изящество её слов. Тут был и упрёк, и напоминание о том, что Локи не рухнул в Асгард с кроны Иггдрасиля, и предложение отложить свару, вспомнив о прошлом… но всё это помогло бы, не будь за плечами Локи восьми нестерпимых лет плена. Не будь перед ним заветной цели уязвить Одина так же, как Один уязвил его. Делаться отцеубийцей во второй раз Локи не хотел, хотел лишь справедливого наказания обидчику, и это ставило его в неудачную позицию для боя.
Нельзя было атаковать в лоб; Асгард, предавший его, нужно было наказать иначе, вдобавок заглушив в себе тонкий голосок, то и дело шептавший Локи неприятную правду: что драку-то с Асгардом начал он сам. Или, по крайней мере, приложил к тому руку…
Ох, не нужно было поднимать вёльву из её могилы.
Вновь вспомнив о том, как посреди весёлой и почти спокойной жизни, омрачённой лишь тем, что большая часть асов не понимала смысла его шуток, Локи сказал, обращаясь к Гевьон:
- Зря ты припомнила старое время, девица. Гляди – ведь могу и я тебе напомнить кое-что из тех времён.
По лицу Гевьон пронеслась тень ужаса и неверия. Когда-то ужасно давно он застал её в широкой зелёной долине, и счастливая Гевьон была куда как краше Гевьон-девственницы, Гевьон послушной… Локи не стал даже показываться тогда, лишь поглядел на молодого аса, что целовал любимицу матери, да и убрался восвояси.
К ётуну всё. Что значили его слова для тех, кто каждый звук, вылетевший изо рта, склонен был считать ложью?
- Напомнить, может быть, о драгоценном покрывале? – спросил он, и вновь увидел на гладком розовом лице тень смертельного страха. Гевьон глядела на него умоляюще, как на убийцу, занёсшего нож, и Локи снова почувствовал вкус ядовитого наслаждения, какое охватывает сильного перед слабым, беспомощным, отданным во власть существом. Кое-чему цверги всё же его научили, и то была дурная наука. – Или о том, молодом и красивом, что подарил тебе его? Или…
- Довольно! – рявкнул Один. Локи мгновенно забыл о Гевьон и обернулся к отцу. Тот был вне себя от ярости, но всё же нашёл в себе силы ограничиться только этим окриком, и дальше говорил с той притворной заботой, которую Локи особенно ненавидел. – Ты безумен, Локи. Гевьон добра, но всему есть предел, и не стал бы я оскорблять ту, кто, как и я, видит судьбы всех живущих.
В сердце Локи что-то разгорелось жарким трескучим огнём, а ноги и лоб стали холодны. Наконец-то. До сих пор Одину было угодно изображать справедливого правителя, слишком мудрого, чтобы ввязываться в свару – и без него нашлись бы желающие сказать Локи всё, что накипело у асов на душе, - но теперь Локи всё же достал его до нутра, и Один чуть не впрямую велел ему замолчать.
Всё, что было до сих пор, ещё можно было отменить, объявить пьяным бредом, объяснить долгим путешествием, скомкать и смять, будто измаранный лист, и отбросить прочь. И Локи уже хорошо знал, что значит неповиновение Всеотцу. Чем оно оборачивается – для него самого, для Лафея, да для любого, кто посмеет встать у Одина на пути. И неважно, что сам Один не ткнёт его Гунгниром в бок; хватит и того, что он велит асам больше не сдерживаться.
Что же до родственной крови – Локи уже знал ей цену. Сейчас та её часть, что принадлежала Одину, пылала у него в жилах, а та, что была от Лафея – застыла льдом.
Можно было ещё отступить. Никто бы его не осудил, никто бы даже не узнал, это была бы разумная, правильная вещь, похвальная осторожность…
Локи глубоко втянул в себя воздух, кислый и густой, и сказал, слыша собственный голос со стороны и не веря тому, что действительно говорит подобное:
- Молчи, старик. Время твоё давно прошло, и к лучшему: даже удачи в боях, и той ты не делишь честно.
Несколько секунд Один молчал, неверяще глядя на него. Потом губы его шевельнулись, но Локи не дал ему сказать.
- Трусливые твари брали из твоих рук победу, - он облизнул губы и вновь вспомнил ту иглу. Хоть губы не болели больше, но белые вспышки – может быть, ярости, может, памяти, - плясали перед глазами. – А что до тех, кто был достаточно храбр, чтоб не врать? Своими руками ты дал им позор и плен, и смерть. Кто же ты, Всеединый, вдруг полюбивший смертных детей? Знаешь ли ты, как они называют подобных тебе?
Эгир вдруг проговорил, глядя на Локи:
- Муж женовидный.
И хотя обидные слова относились к самому Одинсону, тот с лёгкостью перебросил их отцу.
- Именно так, - на побелевших губах Локи ярче проступили следы швов. – Ты – муж женовидный.
Он ожидал чего угодно, от удара копьём до пропасти, что разверзнется у него под ногами, и… и ничего не произошло. Локи быстро огляделся по сторонам, но никто не нёсся к нему, потрясая мечом и готовясь снести с плеч голову, никто не готовился обрушить на него ужасного проклятья. Ничего не произошло, и это поразило Локи больше всего остального.
Старые времена ушли. Прямо сейчас, в эту самую минуту – они закончились не только для него, не только для Одина, но для всех, кто слышал, как Локи Одинсон назвал своего отца презрительным словом, а тот не убил его на месте.
- Если уж зашла речь о таком, - проговорил Один медленно, - так кто из нас хуже: я, отдавший победу трусливому племени, или ты, восемь лет просидевший в подгорных пещерах? Что же ты, храбрец, не сражался, а доил там тощую корову, чтоб не умереть с голоду? Что же ты, Локи, не разбил себе голову о ближайший камень, а ложился под всякого, кто пожелает, и рожал потом, корчась в грязи, как раздавленный червь?
От этих слов у Локи перед глазами встала алая пелена, и всё вспомнилось разом: голод, боль, но пуще того – грязь унижения, в котором был повинен Один и которым попрекал его теперь.
- Кому, как не тебе, знать, отчего я так делал, - сказал он, дрожа от злобы, - разве что самсейским ведьмам? Кому, как не мне, знать, что ты делал там, среди старух Фригг? Нам обоим известно, как ты не пошёл на меня, как должно, а взял свою победу обманом. Ты – муж женовидный!
Фригг, которую этот разговор резал как ножом, металась взглядом между сыном и мужем, и Локи видел по её лицу, что она тоже начинает понимать, что натворили её мудрые старухи, и что сделал Один их руками, и что Локи обязан ей множеством мучений. Всплеснув руками, она сказала умоляюще:
- Пусть это останется в прошлом, заклинаю вас обоих. Пусть забудется, как забываются все обиды! Начнёте вспоминать их – и лишь наживёте новых; прошу вас обоих, не нужно!
Локи уставился на неё неверяще. Пусть Фригг была не родня ему по крови, но всё же она долго была ему матерью, они были близки, к ней он прибегал, разодрав плащ или найдя красивую раковину на берегу, её он привык считать мудрой, и вот теперь она предлагала ему просто так взять и забыть о произошедшем.
Как будто он мог забыть. Как будто пламя, бушевавшее в нём, было слабее того, что до сих пор пожирало обвалившиеся подгорья Свартальвхейма.
- Молчала бы ты – и я бы промолчал тоже, - проговорил он, впервые в жизни глядя на Фригг с неприязнью. – Дочь Фьёргюна, нравом вся в отца. Пока рядом с тобой Один, обнимаешь его, а когда уезжает надолго, тогда не гнушаешься прочими. Напомнить, может быть, что говорят о тебе Вили и Ве? Слышал я и такое. Прибереги свою трусливую любовь для них на тот случай, когда отец вновь уедет, а я мало ценю такую.
Фригг побелела и проговорила дрожащими губами:
- Если б только был здесь мой сын, если б даже был хоть похожий на Бальдра, а не сам он – заступился бы за меня и защитил; не смог бы ты убежать с пира, не ответив за сказанное.
Асы согласно зашумели, а Локи, вновь вспомнив Бальдра, прошипел:
- Вижу, мало тебе досталось, раз не хочешь, чтоб я замолчал. Хорошо же, бери что просишь: жалеешь о Бальдре? Его ты любила. Каково тебе жить теперь, Фригг, когда знаешь, что твой сын покорен моей дочери? Каково знать, что он к тебе не вернётся? Ведь Хель не отпустит его до скончания века. Он слушается её, ублажает, как всякий мертвец, и я тому причиной!
Впервые он впрямую признавался в том, что Бальдр умер из-за него, и не стоило бы этого делать, но злоба была сильней. Даже сейчас, когда Бальдра обнимали сизые руки Хель, асы любили его, бессмысленного мертвеца, столь же бессмысленной любовью. Любовью, которой было всё равно, что Бальдр превратился в послушную игрушку, что пещера, в которой он обитает теперь, куда глубже пещер Свартальвхейма, что он и в мужском теле покорен победительнице, что он сдался и позабыл о том, кем был – всё равно асы любили его и не видели в том противоречия. А Локи видел.
Тут Фрейя, поглядев на плачущую Фригг, вмешалась в разговор и тем помогла ей, сама того не желая.
- Ты вправду безумен, - сказала она. – Или думаешь, Фригг не знает, кто причиной тому, что Мидгард едва не замёрз, а из сердец ушла радость? Твоя мать молчала из любви к тебе, а ты теперь бросаешь ей в лицо признания в своих злодействах?
- Она мне не мать, - оскалился Локи, - а что до тебя, Фрейя, так лучше бы тебе сидеть молча. Кто из живущих не знает, что ты за женщина! Разве что тот, кто не был в твоей постели – да и таких найдётся немало что среди асов, что среди альвов. Скажи мне спасибо, что хоть цверги отныне будут молчать о твоём распутстве!
- Лжец, - ответила Фрейя, державшаяся стойко, хоть на крыльях её носа и выступили бисеринки пота. – И за ложь скоро будешь наказан так, как должно!
- Если я лгу, то весь Асгард оглох, - отрезал Локи, - от того, как громко ты визжала, когда собственная служанка поймала тебя с Фрейром. Спать с собственным братом да ещё выставлять себя невинной – что может быть хуже!
Фрейя раскрыла было рот, и Локи поднял руку. Он знал, что она может сказать, и без колебаний сделал бы с нею то, что сделал с Фимафенгом, лишь бы только не заводить разговора о Торе, но отец близнецов, Ньёрд, почуял беду и быстро сказал:
- Не так худо, если женщина ложится с мужчиной, кто бы он ни был. Куда хуже, если в приличный дом приходит наглец, что рожал, да впридачу не стесняется этого!
- Спать сестре с братом приличнее, чем мужчине родить, - согласился Локи, потеряв всякое терпение, - уж тебе ли, Ньёрд, этого не знать? Молчал бы лучше, не позорясь. Недоброе наследство ты отдал своим близнецам, - тут Локи метнул взгляд в сторону Фрейи и Фрейра, - но и это не худшее. Как же ты живёшь, помня, что дочки Хюмира, женщины, которых ты так презираешь, обмочили тебе всё лицо?
Ньёрд задохнулся от гнева, но проговорил, стараясь выглядеть равнодушным:
- Пусть так, но у меня хотя бы родился сын, достойный того, чтобы сделаться первым из асов. А погляди на своих щенков!
У Локи даже пальцы сжались, будто он уже держал Ньёрда за глотку.
- Поглядел бы, если б моя Сигюн была здесь, - отрезал он. – Пока же буду радоваться тому, что мать моих сыновей не сестра мне, как это было с тобою. Может, потому и не приглашена на пир? Может, и сыновей моих нет здесь потому, что рождены они женщиной от мужчины, в законном союзе, и тем обижают всех прочих?
Тут даже молчаливый Тюр не вынес и сказал, хмурясь:
- Покажи мне всадника и воина лучше Фрейра, Локи. Покажи мне того, кто честнее него в бою. Ни одной девицы или жены не заставил он плакать, взяв без согласия, ни одного пленника не заставил мучиться несвободой.
Локи только сплюнул на пол и сказал презрительно:
- Если б ты хотел, чтоб мы примирились – лишил бы себя не только руки, но и языка, оно бы было к лучшему, верь мне.
Тюр, старавшийся относиться к своей потере с похвальным равнодушием, всё же не удержался от того, чтобы ответить:
- Слышал я, ты любишь своих потомков, и тем больше, чем они уродливей. Я остался без руки – что ж с того, - а твой Фенрир до сих пор сидит с мечом в пасти! Вряд ли мне тяжелей, чем ему.
Локи, действительно относившийся к своим отпрыскам с почти непристойной для асгардца заботой, оскалился и произнёс:
- Повезло тебе, Тюр, что ни одна асинья не пошла за тебя, калеку. А то и за сыном побежала бы ко мне, и ты бы стерпел молча, как терпишь всё на свете.
- Да что же это! – воскликнул Фрейр, грохнул кулаком по столу и крикнул, обращаясь к Локи, - замолчишь ты или нет, ётунский выродок! Сковали Фенрира – закуём и тебя!
Локи захохотал и проговорил, тыча пальцем в сторону Тюра:
- У него ещё осталась одна рука, ты это хочешь сказать? Свою-то не предложишь, первый из асов! С каких это пор ты первый, хотел бы я знать? Уж не с того ли времени, когда платил за Гюмирову дочку и золотом, и сталью?  Чем же будешь драться с моими потомками, когда наступит время?
Фрейр не нашёлся, что ответить, и лишь вращал глазами, что налились кровью, и за него вступился неумный ас, сказавший:
- Быть бы мне равным по силе Фрейру! Полетели бы от тебя клочья, чтоб не каркал на всех, будто ворон, обожравшийся мертвечины!
Локи всё ещё терзало злое веселье, и он рассмеялся в ответ, говоря:
- Голос-то слышен, тебя не видать. Кто ты, щенок? Я и имени твоего не вспомню.
Юнец постарался принять грозный вид и заявил, не понимая, что лишь подливает масла в огонь насмешки:
- Звать меня Бюггвир, и славен я своей быстротой.
- А, - отозвался Локи, - помню, был у Фрейра такой ссыкливый визгучий щенок, что вечно просил подачек у всякого, кто проходил мимо, а стоило топнуть ногою – прятался в соломе под столом. Так Фрейр, значит, не утопил тебя, паршивого? Зря. Хотя, может, это потому, что уж очень быстро ты хватаешь брошенное. На лету. Тут всякий засмотрится.
Молчавший до сих пор Хеймдалль проговорил увещевающе:
- Послушай-ка, Локи. Ведь не ты говоришь, а мёд из твоей глотки. Может, утихнешь? Язык твой отдельно молотит, как у всякого пьяного.
- Пф, - презрительно отозвался Локи, - кто это тут вспомнил о разуме? Поздно спохватился, страж. Тяжело тебе приходится, и я, поверь, сочувствую: стеречь всю эту компанию – хуже, чем пасти Фрейиных кошек. Поневоле спина взмокнет.
Хеймдалль, мало привычный к разговорам, замолчал, пробормотав лишь, что искренне хотел помочь свести на нет очередную асгардскую свару, но вместо него заговорила охотница Скади.
- Веселись, - проговорила она, прожигая Локи взглядом, - веселись, покуда можешь. Или забыл, что сказано в прорицании? Висеть тебе до скончания времён на скале, привязанным кишками собственного сына, а я в том буду не последней.
Локи даже затошнило от ненависти, и он проговорил, цедя слова:
- Если пророчество не обманет, Скади. Если не обманет. Может, ты и будешь первой в этом пакостном деле, да только уступила мне. Уже побывал я первым у тебя в спальне и последним, кого твой отец видал живым.
Ньёрд, чрезвычайно ревнивый, закричал, а Скади прошипела:
- Раз так, то имей в виду – котёл, в котором варится твоя гибель, будет кипеть в моём доме вечно!
- Сама не упади в него, - засмеявшись, сказал Локи, и, поскольку Ньёрд всё ещё требовал от жены ответа в том, вправду ли она досталась ему лишь после Локи, добавил мстительно, - всё же прав твой муж, что презирает женщин. Ласкова ты была, когда звала меня на ложе, да не слишком добра, когда не дозвалась.

Локи кивнул. Он чувствовал то же самое. Будто всё, что случилось с тех пор, как они с Тором расстались, было тягучим долгим сновидением, запутанным мороком без возможности проснуться – иногда приятным, иногда кошмарным, похожим на жизнь наяву и всё-таки другим.
- А почему ты решил, что это Сиф? – спросил он, силясь быть справедливым. – Может быть, она ни при чём.
- Моя жена, - ответил Тор, - женщина, с которой я ложился каждую ночь и к которой прислушивался днём. Ты вправду думаешь, что она могла не заметить, что со мной что-то не так? И кроме того, я теперь вспомнил. Там, возле дома Эгира. Я хотел идти за тобой, хотел заставить всех разойтись и не трогать тебя больше, и…
Он поднялся и отряхнулся, как пёс. Капли полетели во все стороны, а под ногой у Тора что-то хрустнуло. Он нагнулся и подобрал каменную Сиф с золотистой обманкой наверху, недоумённо покрутил в пальцах и выбросил прочь.
- Она подошла, заговорила со мной, и я будто снова уснул, - он помолчал. – Локи, я даже не стану спрашивать, за что. Но что нам делать дальше?
Тут перед глазами Локи снова встало жуткое чёрное лицо умирающего Лафея, и его слова сами сорвались с губ.
-  Решай сам, - тихо сказал Локи и тут же понял, что это неправильно.  – Решим сами, вдвоём. Одно только тебе могу сказать…
Он не успел договорить, потому что земля под ним содрогнулась. Дождь всё бил в размякшую землю, и небо было серым и холодным, но в эту секунду оно потемнело ещё больше. Стремительная тень росла, надвигалась на фьорд, море сделалось свинцовым, сизым, тяжело плеснулось, будто в чашке – и отчаянный густой волчий вой втёк Локи в уши.
- Один Всеотец, что это?! – Тор, задрав голову, обводил взглядом чернеющее с каждой секундой небо. Вой теперь шёл как будто отовсюду, будто вся земля обратилась огромным страдающим зверем, и этот зверь звал соплеменников. Из ближнего леса отозвалось сразу несколько голосов. Они зашлись плачущим неурочным воем и замолчали все разом, точно устыдившись. – Что творится?!
Локи тоже задрал голову. Он уже понимал, но всё ещё не верил. Не хотел и не мог поверить.
- Что-то тут… - проговорил он, глядя на то, как серое низкое небо проминается, и сквозь прорехи в нём проступает что-то огромное, серо-кровавое, жуткое. – Фенрир. Это Фенрир!
Вой послышался снова, и Тор оглянулся на Локи, резанул его бешеным взглядом и крикнул, перекрывая тоскливую волчью песню:
- Почему сейчас? Как он вырвался?
- Не знаю, - отозвался Локи, не отрывая взгляда от чудовища, несущегося по небу. – Что-то тут не так, гляди! – он указал на окровавленную лапу, мелькнувшую в прорехе небес. – Почему солнце ещё на небе? Что он делает, а?
- Бежит, - сказал чуть опомнившийся Тор. – И очень быстро. Послушай, но это невозможно, он ведь… это конец мира, так? Почему тогда…
- Значит, есть что-то важнее конца мира, - Локи оскалился и сам стал похож на волка. – Идём за ним. Нет, бежим за ним!
Простые и понятные приказы всегда были Тору по душе; он оглянулся на Локи, бегущего следом, одним слитным движением подхватил его на руки и понёсся дальше ещё быстрей. Локи даже не успел запротестовать, и только через несколько минут понял, что они уже бегут не по земле, что далеко внизу мелькают фьорды, изрезанные водой берега, стального цвета вода и тёмно-зелёные верхушки деревьев, что далеко впереди мелькают подушечки гигантских лап и болтается окровавленная серая шерсть, и что Фенрир воет всё громче и отчаянней, и…
- Это же фьорд Франангр! – воскликнул Тор, разглядев очертания берега сквозь разрывы в облаках. Локи забился в его руках, извернулся и рассмотрел внизу белую пену водопада, крепкую крышу дома неподалёку и ещё что-то… что-то…
- Он опускается! – снова крикнул Тор. Он даже не запыхался – то ли силы, украденные цвержьим заклятием, вернулись к нему вместе с памятью, то ли волчий вой вместе с ужасом разбудил в нём всё, что ещё могло пробудиться. И чем ближе к земле, тем быстрее он бежал, и тем яснее Локи видел сквозь туманную пелену то, что заставляло его сердце биться в самом горле.
Каменный дом, стоявший у водопада, был выстроен на совесть – даже отсюда Локи видел крепкую стену, окружавшую двор, и выкрашенные красным ворота. Но видел он и другое: перед этими воротами толпились люди.
Нет, не люди. Смертным тут нечего было делать.
То были благородные асы и асиньи. Локи, едва лишь приметив острый золотистый блик, зарычал от ярости и ударил Тора кулаком по наплечнику.
- Пусти, пусти меня! – он забился и едва не вырвался из рук Тора. – Там Сигюн!
- Ей ничего не сделают, - проговорил Тор, едва удерживая бешено изворачивающееся тело. – Да успокойся ты!
Фенрир завыл снова; изо рта его лилась кровь и крупными каплями падала вниз, разбивалась о кровлю; тут Локи увидал с необычайной ясностью несколько кипящих котлов, выставленных вдоль стены. Из них тянулся в небо чёрный вонючий дым. Смола. Что же нужно было сделать с обычно тихой Сигюн… он застонал в голос. Он знал – что. И уже видел две крошечные серые фигурки на крыше; неведомо как держась на покатой крыше, волчата сидели, задрав морды к небу, и самозабвенно выли.
Фенрир расставил лапы и прыгнул вниз, превратив зелёный двор в месиво пыли и грязи; на миг всё заслонила его серая спина, а вой, оборвавшись, сменился яростным рычанием.
- Быстрее за ним, - хрипло сказал Локи. Он не успел разглядеть, много ли асов собралось у дома его жены, но знал: очень скоро ужас оставит их, они увидят солнце на прежнем месте и начнут добиваться крови его сыновей – а Сигюн, тихая Сигюн, ни разу не перечившая ему, будет биться до последнего.  – Быстрее, в дом, нас не должны увидеть!
Тор прибавил шагу, и оба они едва не покатились по измятой волчьими лапами траве; Фенрир прижал уши и рычал, изо рта его шла пена и кровь, и он готовился прыгать.
- Ты можешь его остановить? – спросил Тор, глядя на горящие жёлтым и алым дикие глаза. Зубы у Фенрира были длиной в мужскую руку до локтя и сплошь покрыты засохшей кровью и слюной.
Локи оглядел потомка – со слипшейся шерстью и кровавой пеной изо рта тот был страшен, - и покачал головой.
- Он сошёл с ума от боли и ожидания, - проговорил он, - чудо, что он смог вырваться и придти на помощь. Видно, мои сыновья хорошо его звали.
Тут дверь дома хлопнула, и Локи, обернувшись, увидал Сигюн. Она стояла у стены дома, держала в руках миску с молоком, и лицо её было белее молока, а запавшие глаза сияли ужасом и надеждой.
Локи не ринулся к ней, не обнял и не притиснул к себе, как должен был, как рванулся всей душой, едва увидав. Всё же он очень отвык от людей, и потому подошёл медленно и спросил:
- Как случилось, что мои сыновья покрылись шерстью?
Что-то мелькнуло у Сигюн в глазах – будто закрыли заслонку. Она обошла Локи, поставила перед Фенриром миску и, не страшась зубов, плеснула горстью на пересохший язык. Фенрир проглотил молоко в один хлюпающий глоток, и шерсть на его загривке стала опускаться.
Только тогда Сигюн повернулась к мужу и сказала:
- Царица Сиф пришла ко мне требовать их, и Скади была с нею, и многие другие. Я не пустила их на порог. А просить о помощи мне было некого, и я подумала… вспомнила, как вой Фенрира порой доносился до самых башен Асгарда.
- Я понял, - быстро сказал Локи. – Кровь позвала кровь, и волк услышал жалобу братьев.
Сигюн кивнула и повернулась к Тору; лицо её было строгим и беспомощным одновременно, как будто муж, появившись, лишил её решимости биться до конца. Как будто он вновь заставил её надеяться, и тем сделал слабее, чем когда она решила биться до последнего вздоха.
- Прости мне, Хлорриди, - сказала она, - я не особенно церемонилась с твоей царицей.
Тор кивнул и выругался сквозь зубы: он услышал, как ошеломлённые внезапным появлением Фенрира асы вновь идут к стене.
- Я, - сказал Локи, - сожгу их всех дотла.
- Нет, - сказала Сигюн. – Тебя скуют и положат в пещеру, и я буду вечно держать над тобою чашу с ядом. Этого ты хочешь?
- Подождите, - вмешался Тор. Он всё смотрел на Фенрира; тот, казалось, был теперь гораздо спокойнее, даже налитые кровью глаза немного прояснились. – Можешь ты снять с сыновей заклятие?
Сигюн несколько секунд глядела на него, будто решаясь, и проговорила:
- Могу.
- Мы не выстоим здесь, - сказал Тор. – Как только асы узнают, что я здесь, с вами, они придут все – и это будет самая страшная из всех битв. Сиф не простит мне, что я вновь стал собою, и остальным я не нужен таким. Мы должны бежать отсюда.
Сигюн молча обвела рукой разорённый двор, крепкую стену и дом. Никакого другого выхода, кроме как через ворота, здесь не было, Тор тоже это видел. Но он знал, что есть ещё шанс, пусть малый и неверный, но всё же…
- Фенрир привёл нас сюда, - сказал Тор, - он и уйти поможет. Он сошёл с ума, это верно, но от безумца сейчас больше проку.
Сигюн, поняв, кивнула и подозвала волчат к себе; те подбежали, стали кататься по земле и жалобно скулить, и она поманила их за собою в дом – вершить волшбу, которую нельзя было видеть мужчинам.
Тор же, оставшись наедине с Локи, притянул его к себе и жадно поцеловал в запёкшийся рот. Локи, к его удивлению, и не думал отбиваться: ответил на поцелуй, мягко высвободился и шагнул к Фенриру.
- А ты постой там, - велел он Тору. – Не нужно тебе это слышать.
Тор кивнул и отошёл к стене. Снаружи доносились голоса, слышались резкие восклицания Скади и Ньёрда, и ещё чьи-то выкрики, и лязг оружия.
За его спиной зарычал Фенрир, и Тор, обернувшись, увидал, как Локи, держа зверя за шею, что-то шепчет ему в ухо. С клыков волка капала слюна, язык был чёрен от того, что Фенрир долгие столетия не мог закрыть пасть.
«Он увезёт нас», - думал Тор, - « а если даже нет, мы просто раскроем ворота – и асов ждёт неприятный подарок. Но куда, куда нам идти? Мы не смертные, от которых отказались боги. Мы хуже. Мы сами – боги. И ётун меня подери, если я знаю, что делать теперь.»
Из дома вернулась Сигюн, держа за руки двоих сыновей. И Вали, и Нарви были похожи на неё – такие же светлокожие, тихие, ясноглазые, и оба смотрели по сторонам по-взрослому сосредоточенно.
Локи отвернулся от Фенрира и уставился на них, оглядывая с ног до головы. Потом кивнул, будто придя к какому-то выводу, и сказал:
- Здравствуйте, дети.
Тор впервые в жизни видел его таким: будто злоязыкий Локи понятия не имел, что говорить, и понимал, что промолчать никак невозможно. Выручила Сигюн: она чуть подтолкнула одного из мальчиков вперёд и сказала тихо:
- Это Вали, а это Нарви.
Оба мальчика поклонились, и Сигюн, обойдя мужа стороной, направилась к Фенриру. Тор с тревогой смотрел ей вслед, но волк не тронул ту, что дала ему молока. Сигюн прошептала что-то ему на ухо, и жуткие глаза на мгновение закрылись, выражая согласие.
- Он не сможет взять всех нас, - тихо сказала Сигюн, вернувшись к мужчинам. – Он умирает, а мы слишком тяжелы. Посадим на него детей, и пусть отвезёт их подальше отсюда.
- Я отнесу тебя, если муж позволит, - сказал Тор, - отнесу и его самого, если будет нужда.
За стеной вновь послышался грохот и крики, и Сигюн оглянулась на звук.
- Нужно поторопиться, - сказала она, повела мальчиков к Фенриру и помогла обоим вскарабкаться волку на спину. Ни Вали, ни Нарви не испугались зверя – что и говорить, Сигюн хорошо воспитала сыновей.
- Я привяжу вас к его спине, - сказала она и ушла в дом, чтобы принести кожаных ремней. Тор же смотрел на то, как дрожат от ударов ворота, и пальцы его сами собой сжимались на молоте.
- Не к лицу мне бежать от собственной жены, - сказал он, - скажи мне, Локи, как унять собственную руку. Так и тянется к Мьёлльниру.
- Поумней, - посоветовал Локи, - и поймёшь, что нет ничего хуже смерти без смысла и цели, лишь ради доблести.
Тор прикусил губу и заставил себя послушаться этого совета; поумнеть ему, быть может, и не было суждено, но если уж даже Фенрир сумел пойти поперёк проклятой судьбы, то и ему, Тору, нужно было хоть попытаться.
Сигюн, вернувшись с охапкой ремней, принялась привязывать сыновей к широкой волчьей спине; что Нарви, что Вали не выказывали страха, и оба были вовсе не похожи на детей. Что-то странное было с ними, что-то, от чего даже Тору делалось не по себе, когда он ловил на себе слишком спокойный взгляд.
Может быть, - решил он, - они просто так боятся. На свой манер.
Бояться, между тем, и вправду следовало: ворота уже тряслись и вот-вот должны были рухнуть. Сигюн, закончив с узлами, поцеловала сыновей и каждому шепнула что-то, чего никто, кроме них, не услыхал, а после этого подошла к ощеренной морде Фенрира и сказала:
- Спаси их. Спаси моих сыновей, - она погладила мокрую от слюны и крови шерсть на морде волка. Если бы он встал, Сигюн не дотянулась бы даже до его брюха, но сейчас он лежал и слушал её, жуткие кровавые глаза казались разумными. – Сожри хоть солнце, хоть луну, убей кого захочешь, но спаси их – они волчата, как и ты.
Фенрир зарычал и поднялся на лапы; его шатало, и пена капала из пасти, но издыхать он явно не собирался. Тор подошёл к нему, и волк приподнял губу, обнажая клыки.
- Спрячемся в Мидгарде, - сказал Тор, - сможешь ли туда добраться?
Фенрир зарычал и прыгнул. В следующую секунду Тор схватил Сигюн в охапку и побежал за волком; Локи же обернулся коршуном и взлетел, следуя за ними, так что асы, справившись с воротами и стеной, не застали в доме никого.
- Фенрир сожрал их всех и убежал, - сказала глупая Бейла. Скади презрительно фыркнула и повернулась к Фрейру.
- Мы ещё можем их догнать, - сказала она, - если ты поднимешь паруса Скидбладнира*.
И Фрейр должен был согласиться с этим, потому что Сиф, рассерженная неудачей, сказала:
- Если пожалеешь нам оленя заливов**, скажу я, что не только его ты взял от Локи в дар, и посчитаю предателем.
Согласившись же, Фрейр должен был встать у руля, и Скидбладнир вскоре понёсся по земле так же легко, как нёсся бы по морю при самом лучшем ветре; Скади стояла на носу и, потрясая топором, выкрикивала проклятия. Слова её относило ветром, и они тонули в рычании бегущего волка, но всё же некоторые слышали их, и то были поистине ужасные проклятия.
- Мне не придётся брать на руки кровь детей, - проговорила Сиф, обращаясь к Тюру, стоявшему у борта и глядевшему вслед беглецам. – Скади сделает это за меня. Но ты, Тюр, должен будешь проявить своё искусство и ударить Тора так, чтобы всё злое колдовство вылетело у него из головы, но чтобы его жизнь была вне опасности. Сделай это, и проси что хочешь.
Несколько мгновений Тюр молчал, размышляя, затем проговорил:
- Ты, царица, просишь о сложной вещи. Ведь не всё колдовство должно оставить Тора от этого удара, а только лишь злое, и я ничего не могу обещать. Не хочешь же ты остаться вдовой?
- Лучше мне остаться вдовой, - в сердцах сказала Сиф, - чем пить позор из мужниной чаши.
Тут в глазах Тюра что-то мелькнуло, и он проговорил совсем тихо, так что даже ветер, бивший им в лицо, не мог подслушать:
- А если б тебе выпало остаться вдовой, кого бы ты сделала царём, Сиф с золотыми волосами? Того, кто утешал тебя в одиночестве или кого другого?
Тут настал черёд Сиф молчать, кусая губы. Решившись же, она сказала:
- Пусть будет как ты хочешь, Тюр. Но берегись и помни, что Один не простит убийцу своего сына, если только то не будет убийством из жалости.
Тюр кивнул и отошёл; мысли его были о золотом троне Асгарда и ещё о другом золоте, которое росло у Сиф на голове. Уже много миль осталось под ними, но корабль не отставал, и впридачу ко всем бедам с его бортов стали сыпаться дротики. Один, метко брошенный, вонзился волку в лапу, и эта маленькая боль оказалась для него последней каплей: взревев, он попытался повернуться и зубами вырвать острый дротик из раны.
- Нет! – крикнула Сигюн. – Фенрир, нет! Я выну его сама и напою тебя собственной кровью, если хочешь, но не останавливайся сейчас!
Тогда Фенрир побежал дальше, и глаза его с каждым шагом полнились безумием и болью; долгое время он лежал на острове Амсвартнир во владениях Одина, и привык к страшным страданиям, насколько можно к ним притерпеться, однако, попробовав молока из рук Сигюн, вновь вспомнил о том, что мир состоит не только лишь из мучений. От того он стал слабее, чем был, когда не помнил ни о чём, кроме обмана и пытки, и теперь лапы его, истёртые о камни, стали двигаться медленнее, так как слабость поселилась в нём.
- Беги! – крикнул и Тор. – Беги в Мидгард, волк, или я… - тут он понял, что грозить Фенриру нечем, с тем и так уже стряслось всё самое ужасное, что может случиться с живой тварью. – Я дам тебе одного из своих козлов!
Сигюн потрясённо взглянула на Тора, но он лишь ускорил шаг, торопясь за Фенриром, и вскоре звуки погони сделались тише. Тор было возликовал, но Локи, летевший рядом, крикнул – и в крике было предупреждение и требование, которого Тор не мог понять. Он не был Бальдром, понимавшим язык всякого зверя и птицы, не был мудрой женщиной с острова Самсей, не был даже…
- Гроза, - сказала Сигюн, потянувшись вверх и почти коснувшись губами его уха – иначе невозможно было пересилить рёв ветра в ушах. – Тор, сделай грозу!
Как могла эта женщина, проведя с мужем лишь несколько коротких недель, понять клёкот коршуна, в которого обратился Локи, Тор не знал. И не хотел знать. Он принялся раскручивать молот, с упоением слушая свист воздуха и сухой треск молний, копившихся в узорчатой плоти Мьёлльнира, потом ударил.
Удар пришёлся прямо над их головами, и чудовищная рогатая молния разрубила небо пополам; будь у Локи время, он непременно вспомнил бы рогатое цвержье солнце. Сейчас же он нырнул вниз, высматривая тень корабля, бегущую по земле впереди самого Скидбладнира, и не увидел её. Погоня, может быть, и была близка, но гигантская сизая туча, послушная Тору, закрыла солнце. Она пухла и росла, будто тесто у доброй хозяйки, бока её делались всё круче, обваливались по краям, расплёскиваясь по небу, и вскоре совершенно его заполонила.
Новая ужасающая молния – целый Иггдрасиль, сверкающий и жгучий, - выросла из неба до самой земли, пронизала влажную свинцовую духоту, свистнула и затрещала так оглушительно и близко, что заложило в ушах. Каждая шерстинка на спине Фенрира встала дыбом, и между его ушей на миг вспыхнуло зелёное лёгкое пламя, метнулось и погасло.
Сквозь спасительную пелену Тор не мог видеть, где в точности они сейчас бегут, но знал, что до Мидгарда осталось всего ничего. Может быть, ещё несколько шагов. Может быть, всего один шаг. Тор помчался ещё быстрее, первые капли дождя, как зрелые зёрна, били его по шлему и лицу, и он слизывал их с губ.
- Вниз! – крикнул он, добравшись до морды Фенрира; волк, по-видимому, бежал уже из последних сил и вот-вот должен был свалиться замертво. Лапы его мерно двигались, но глаза потеряли всякую осмысленность, и Тор приметил, как Вали, выпростав руку из-под ремней, гладит его по окровавленной шкуре. – Вниз!
Фенрир продолжал бежать. Тогда Тор, от отчаяния и злобы потерявший всякое соображение, ударил его по уху, чтобы сбить с шага и направить куда надо; Сигюн в его руках вскрикнула и ударила Тора в широкий нагрудник.
Зверь послушался. Из всех чувств в нём были живы только боль и ярость, и они помогли: Фенрир почти рухнул вниз, оскалившись на Тора и злобно рыча, лапы его проскользнули по верхушкам вековых сосен, по скалам и горным кряжам, по мягкой подстилке из хвои, нетронутой никем. Гроза бушевала над священной рощей, серебряные копья били вниз, и было не понять, от чего гнутся деревья – от ветра ли, от потока ли небесной воды или от ужаса перед молниями.
Вывалившись из тучи, Тор огляделся, ища погоню, но никого не увидел. Он понимал, что асы отстали ненадолго, что это лишь короткая передышка, но это был шанс, и потому Тор заорал:
- Быстро!
Священная роща была его домом, его убежищем, его храмом и пристанью. Давным-давно, ещё при сотворении времён и мест, выросли здесь могучие деревья, непокорные никому, с толстыми прямыми стволами и гибкими верхушками; деревья, самый запах которых гнал прочь нечисть, дарил исцеление и тепло.  Долгие века они росли свободно, а потом Один Всеотец подарил их Тору, и у сосен появился не хозяин, но друг. С тех пор в Мидгарде выросло множество рощ, посвящённых Тору, но эта, первая, оставалась его любимой.
Здесь он собирался спрятать Локи. Здесь могли спастись от страшной участи его сыновья, и только здесь он мог восстановить силы. Как же давно он здесь не был, ётунова бабка… всё что-то мешало. Сперва не было нужды, потом Сиф опоила его, и священные деревья не то чтобы истёрлись из его памяти вовсе, нет, он помнил их, но…
Теперь его верное воинство, ощетинясь множеством колючих лап, гнулось под жестоким ветром, сердилось на долгое небрежение. Тор, едва лишь сойдя на землю, выхватил из-за пояса нож, резанул по руке повыше локтя, собрал горстью кровь и щедро плеснул её на землю, на тугие мокрые стволы, на низко опущенные сизо-зелёные лапы.
Жертва его была принята; это стало ясно как день. Кто-то другой мог бы решить, что вымокшие дождём сизые верхушки наклонились все разом от порыва ветра, но Тор-то знал, что нет. Он поклонился в ответ, и целый дождь прозрачных, пахнущих хвоей и смолой капель обдал его с ног до головы.
- Быстрее, - сказал Локи; он успел перекинуться и теперь стоял, напряжённый и злой, глядя в ту сторону, откуда они пришли. – Очень скоро…
- Отведи им глаза, - ответил Тор; Локи постучал согнутым пальцем по своему виску и ответил, что лучшего способа направить асов прямиком к ним не существует, даже если изобретать его годами.
Фенрир лежал, подобрав под себя лапы, и его била мелкая недобрая дрожь. Пена больше не текла из пасти, а глаза остекленели, и Локи секунду смотрел в них, как люди смотрят в огонь, пожравший дом и догладывающий кости балок, и сказал, ни к кому не обращаясь:
- Недоброе дело я сделал, позволив асам тебя пленить.
Он положил руку на загривок Фенрира. Тор снял со спины волка мальчиков и вполголоса сказал Сигюн:
- Тут есть пещера. Если повезёт, спрячетесь в ней, и я позабочусь о том, чтобы вас не нашёл сам Один.
Сигюн молча кивнула; глаза её были сухи и серьёзны, как у судьи или жрицы Фригг, не знающей сомнений.
- Нам нужно торопиться, - беспомощно сказал Тор; он сам видел, что Локи прощается,  понимал, что это прощание не закончится, пока не выйдет срок. Быстрее было нельзя, но звуки погони вновь появились, послышался голос Скади – она кляла непогоду, - но где-то вдалеке. Пока вдалеке.
Фенрир дышал всё чаще и легче, бока его ходили неглубоко и неровно, несколько минут – и дыхание его прервалось. Локи всё держал ладонь между его ушей, и лицо его ничего не выражало.
- Ты же должен был съесть Солнце, - прошептал он. Тор, подойдя вплотную, чтобы попытаться увести Локи, остановился, поражённый этой мыслью. А ведь верно. Волк должен был сожрать Солнце, проглотить Луну – и с этого должен был начаться Рагнарёк… но только Рагнарёк начался куда раньше и совсем иначе. Не так, как должен был, не так, как было предсказано – и первым, кто пошёл против предсказания вёльвы, был чудовищный Волк, вырвавшийся из цепей раньше срока.
Он не мог сделать этого множество десятилетий, хотя рвался, как безумный. Но сделал это, услышав плач братьев-волчат, значит…
- Локи, - тихо сказал Тор, тряхнул брата за плечо. Тот сморгнул, вновь уставился на хрипящего волка. – Локи, - повторил он почти умоляюще. – Тебе нужно уходить. Есть ещё шанс всё поправить, но если асы увидят тебя… словом, не нужно.
Это Локи услышал по-настоящему, а не только ушами. Он посмотрел на Тора, как на безумного, и повторил медленно:
- Всё поправить? Всё… поправить?
Пальцы его сжали грязную шерсть, и Фенрир дёрнулся всем своим огромным телом.
- Он ведь смог, - тихо сказал Тор. – Он вырвался, чтобы придти на помощь. Неужели мы окажемся хуже волка?
Секунду Локи смотрел на него, затем отвернулся и пробормотал:
- Ты и вправду дурак, Тор Одинсон. Да ведь стоит тебе оказаться там, у асов…
- Я сам ас, - возразил Тор, - и ты тоже, пусть наполовину. И я в жизни себе не прощу, если не попытаюсь вернуть в Асгард мир. Видишь же сам – предсказание оказалось лживым; мы ничего никому не должны. Не должны, Локи. И другие тоже поймут.
Липкими от волчьей крови ладонями Локи обнял собственное лицо и застонал сквозь пальцы.
- Ты безнадёжный, безнадёжный дурак, - проговорил он. – Впрочем, я уже почти привык. Что же – иди, только… - он осёкся, потому что Фенрир захрипел и вытянулся, глаза его помутились, лапы обмякли. Локи ещё несколько секунд гладил его по голове, потом отнял руку.
- Так же будет и с тобой, - кривя рот, проговорил он. – Пойдёшь всё равно, что бы я ни говорил?
Тор развёл руками – он действительно не мог иначе.
- Безнадёжно, - повторил Локи, взял Тора за шею и потянул к себе; Тор послушался, и поцелуй показался ему горьким от страха и будущей разлуки. Локи целовал со страстью отчаяния, потом сказал:
- Помни хоть это, если даже забудешь всё остальное. И помоги мне сперва спрятать… - он снова не договорил. Фенрир захрипел снова, звук был как из пробитого горла, и хотелось зажать уши, не слышать его. Мутные глаза на миг прояснились, налились прозрачной желтизной и зеленью, будто обточенный янтарь сверкнул сквозь морскую воду, и волк перестал дышать. Ноздри его перестали раздуваться, бока остановили мучительное движение, и одним детищем Локи в этом мире стало меньше.
Тогда Локи заплакал. Он кривился и противился слезам, понимая, что сейчас не время, но крупные солёные капли сами собой текли из-под век, и нельзя было их остановить, как нельзя собственной волей заставить замереть сердце; падая на мокрую шерсть Фенрира, они  впитывались в неё и исчезали бесследно.
Тор стоял рядом с этим горем и боялся даже притронуться к нему. Это ведь была и его вина тоже – то, как асы обманом заманили волка в ловушку, и как, убоявшись предсказания, связали его и оставили терзаться на острове Амсвартнир, и…
- Я должен попытаться, - сказал Тор, надвинув шлем пониже на лоб. Голос Скади послышался вновь. Гораздо ближе и уже не на северной границе леса, а словно бы из-за спины; Локи подпрыгнул на месте и обернулся, глаза его сделались дикими.
- Гляди только, - прошептал он, - чтобы твоя дорогая супруга вновь тебя не опоила. Пещера со змеёй не лучше острова и клинка в пасти, и моему рассудку есть предел, и я к нему очень близок.
- Верно, - кивнул Тор. – Поэтому ты позаботишься о том, чтоб я не привязал тебя, если вдруг… - он дёрнул губами и докончил через силу, - если мне не удастся…
Локи поглядел на него недоверчиво, и даже плакать позабыл.
- А ты и верно поумнел, - сказал он. – Хочешь обмануть асов? Хочешь обмануть даже себя самого?
Тор кивнул и взял его за плечо; они обошли мёртвого волка и двинулись дальше, к тому убежищу, какое только и могло подойти для этой затеи. То была старая, как сам мир, расколотая когда-то невиданной силой скала, вся поросшая лесом. Даже войти в расселину между толстых змеящихся корней, и то было непросто: тропы к ней не было, кроме русла змеившегося ручья. От грозы он разбух и бежал теперь, ворочая камешки, и острые листья осоки по берегам торчали, будто маленькие ножи.
Они шли по воде, и Сигюн пришлось подобрать подол, чтобы не вымочить платья. Голоса погони послышались опять, но уже глуше – звон ручья скрадывал голоса. Впрочем, торжествующий вопль Скади донёсся даже сквозь шум воды и заставил Сигюн вздрогнуть.
- Рано они празднуют, - пробормотал Тор, не сбавляя шага. Локи, поминутно оглядываясь на мёртвого волка, уже едва видного сквозь заросли, шёл рядом с ним, и до его ушей тоже доносились крики. Из радостных они сделались удивлёнными, а удивление вскоре превратилось в гнев и страх. Тор знал, что это значит. Это мудрый лес, преданный господину и другу, сам принялся защищать его. Глупые думают, что деревья неподвижны и колышутся только от ветра. Это правильно, когда речь идёт о простом лесе, но здесь был не лес даже – древнее создание, сотни тысяч родичей, сплетённые корнями и касающиеся друг друга ветвями. Сосны чуяли, что рядом с ними сейчас не просто глупые люди, случайно забредшие в незнакомую местность, но войско асов – а за асами всегда приходит пламя, металл и война. Потому лес не просто шумел, пугая шорохами и грозным скрипом стволов, не просто выставлял наружу ветви и бурелом – нет, он превратился в грозное воинство, ощетинившееся сучьями, стоящее так же плотно, как если бы каждая вековая сосна и вправду обратилась в воина, и этот воин, подняв щит и уперев его в землю, плечами чувствовал бы плечи побратимов.
Сквозь эту преграду Скидбладнир пробиться не мог, как ни кричала Скади и как искусно Фрейр не правил бы им. Малейший промежуток превращался в западню, между стволами вырастали другие, под ноги асам валились старые сосны, отжившие свой век, и вот уже хрустнуло, переломившись, одно из вёсел, затем второе…
Тюр покачал головой и остановил Фрейра, пытавшегося всё же провести судно по тёмному лабиринту леса.
- Это же роща Тора, - сказал он. – Мы не пройдём тут иначе, как пешком, и даже пешком это будет трудно.
- Ничего, - сказала Скади, оскалясь, - я пройду даже здесь. Что мне какие-то ёлки!
- Ты – да, а другие? – Тюр вглядывался в живой частокол до самого неба, и мысли его были далеки от веселья. – Да и деревья, это ведь лишь самое первое, чем нас встретит этот лес.
- Тогда разожжём огонь, - в запальчивости начала Скади и тут же осеклась, глядя на мокрый подлесок. Ей показалось, будто он шевелится, будто новые коряги и пни растут из него прямо на глазах, как если бы лес был живым и разумным созданием, решившим драться и выставляющим одну преграду за другой. – Ётунова кровь!
- Вижу, ты сама поняла, - заметилТюр. Он оглядывал ближайшие деревья, самое тонкое из которых было в два обхвата толщиной. – Я могу, предположим, срубить несколько… но лишь несколько. И тогда…
- Тогда позови Одина, - зло потребовала Скади. – Он посвятил сыну этот лес, пусть он и справляется с ним!
- Один не станет идти за головой собственных сыновей, - проговорил Тюр.
- Станет, когда узнает про Фенрира, - воскликнула Скади, указывая на небо. Ливень кончился, но туча осталась, и редкие последние всполохи озаряли её сизое брюхо.  – Посмотри, ну же! Настали последние дни, а где наш царь? Тор предал нас! Пошёл за ётуном, за лживой швалью!
Это услышали все асы, и отчего-то сказанное показалось им, хоть и справедливым – ведь все они гнались за Тором, понимая, что в последнюю битву, если ей суждено начаться сейчас, он пойдёт не на стороне благого Асгарда, - но всё же настолько ужасным, что Браги, и тот сказал:
- До чего же дурной у тебя язык, Скади, и до чего же ты полна яда – того гляди, сама подавишься им.
Лыжница обернулась к нему, оскалившись, будто волчица, но царица Сиф остановила её, сказав:
- Не время сейчас нам ссориться между собой. Дела наши и без того нехороши, и станут ещё хуже, если мы примемся воевать друг с другом, а не с чудовищами, порождёнными Локи. Злоязыкий повинен в наших бедах, а Тор… - она вздохнула, - Тор всё ещё надеется, что можно всё исправить и всё сделать прежним. Не хотелось бы мне, чтобы он оказался неправ.
Эти слова чуть успокоили всех, потому что были разумны, и желание мести не текло у Сиф с языка. Один только Тюр не поверил ей, имея на то причины, но промолчал. Он хотел трон Асгарда и прекрасную царицу Сиф в жёны, и думал о том, что и то, и другое может получить только тот ас, что к силе прибавит мудрость и умение вовремя промолчать.
По чести говоря, так оно и было. Асгард был полон золота и спеси, так же как и Сиф. И так же, как Сиф, он не прощал обид и небрежения – и потому ничем, кроме крови Локи, нельзя было унять гнева асов и ванов. Скади была не злее других, просто язык у неё был длинней, и характером она удалась в прямодушного отца.
- Так что делать? – спросила она, в сердцах пнув выпирающий из земли извилистый корень. – Я не стану сидеть здесь, дожидаясь последней битвы!
- В том нет нужды, - сказала Сиф, внимательно рассматривая мокрые стволы, золотистые и коричневые. Капли крови, какую Тор отдал своей роще, были видны ей так же ясно, как если бы были раскалёнными докрасна углями. Таково было искусство Фригг, и такова была Сиф, перенявшая у свекрови тонкую и сложную женскую волшбу. – Он скоро появится здесь сам, и будет биться с нами, если только я не сумею…
Она замолчала, раскрыв сумку, что висела у неё на поясе, и принялась перебирать связки трав и волшебных предметов, что требовались для ворожбы, потом повернулась к асам и велела:
- Отведите корабль подальше, и сами оставайтесь там. Волшбу, что я буду творить, нельзя видеть никому. Если она удастся, Тор вновь будет с нами, счастлив и предан Асгарду всей душой; он сам покарает предателя. Если нет… - она на миг прикусила губу, но закончила решительно, - я не могу не попытаться. Есть ещё возможность всё исправить, вернуть вещи к прежнему порядку. Если мне это не удастся, помочь вам сможет разве что Один Всеотец.
Тюр хотел было сказать, что и Один Всеотец переменился, из могучего владыки Асгарда сделавшись стариком, но промолчал. Ясно было, что Сиф не отступит. Он узнавал в её глазах тот же жаркий отблеск, с которым Сиф скакала на нём, приходя редкими ночами, когда ветер выл за асгардскими стенами особенно громко. Тогда её волосы плескались вверх и вниз густой  медовой волной, розовые полные груди подпрыгивали; бёдрами Сиф сжимала его плоть и брала так, как ей нравилось – полновластно, по-своему.
Сейчас она собиралась сделать то же самое, что той, первой ночью, когда Тюр, придя в свои покои, встретил в них царицу.
Сиф собиралась взять виру крови, и не Тюру было становиться на её пути. Потому он лишь поклонился и, обращаясь к прочим асам, воскликнул:
- Вы слышали, что сказала царица!
Тогда все асы отошли подальше и отвели с собой корабль. А Сиф осталась на краю леса и принялась творить волшбу, и то было такое колдовство, что густой лес застонал, и сосны потоньше принялись ломаться с оглушительным треском, от которого кровь стыла в жилах. Лес стонал и рыдал, не в силах спастись от злых чар, и свежая древесная кровь-смола текла обильными ручьями из переломленных, торчащих к небу стволов.
Даже асы, и те притихли, слушая эту жуткую жалобу, а до Тора она донеслась мгновенно; сосны, качая верхушками, передавали весть друг другу, и словно бы ветер пронёсся над рощей.
- Нужно торопиться,  - сказал Тор, услышав этот стон, - Сиф не уймётся. Ты ведь уже знаешь, что делать, Локи?
Локи кивнул; вид у него был сосредоточенный, весёлый и злой. Тор знал это настроение – веселье и злоба сплетались в одно не только в сердце колдуна, собравшегося творить невиданные чары, но и в сердце воина, идущего сражаться. Всё тело дрожало от напряжения, словно одна из собственных молний бежит по хребту снизу вверх и заставляет все волоски на теле подниматься дыбом; Тор дёрнул Локи к себе, обжёг поцелуем, почувствовал полный восхитительный ответ и нехотя отпустил.
- Давай, - сказал он. – Я вернусь за тобой, как только справлюсь со своим народом.
Локи ещё секунду глядел на него, как если бы хотел что-то сказать, потом отвернулся, взял за руку Сигюн и повёл её и сыновей прочь, в чернеющий провал пещеры.
Сосны снова принесли жалобу, шумом и стоном ветвей позвали Тора на помощь. Он и сам чувствовал, что ноги не стоят на месте, что невозможно оставаться здесь, что нужно не просто идти – бежать.
И он бежал. Тонкая лесная тропа сама стелилась под ноги, жёлтые смолистые стволы частоколом мелькали по её сторонам, и Тор всё прибавлял шагу. Заклятие звало его и тянуло к себе, требуя торопиться, молот привычной тяжестью оттягивал руку, но бежать не мешал, и вскоре сквозь изломанный лес мелькнуло синее платье Сиф.
Тор вылетел на край леса как раз в ту минуту, когда Сиф, окутанная дымом волшебных трав, шла против солнца, завершая обряд. Дымные кольца припадали к траве, обнимали ноги Сиф, стелились по свежим щепкам, отлетевшим от деревьев.
Заметил Тор и ещё кое-что. Пальцы Сиф были испачканы землёй, травяной зеленью и углём, а посередине поляны стоял, возвышаясь на несколько ладоней, свежий холмик. Из взрытой земли торчали, дымясь, стебли тысячелистника и крапивы, и горький дымок от них поднимался к самому небу.
Увидев мужа, Сиф остановилась, только губы её продолжали шевелиться, доканчивая заклятие. Тор подошёл, ступая через дым и чувствуя, как начинает кружиться голова – здесь, в самом средоточии заклятия, даже ему делалось не по себе.
- Кто здесь зарыт? – спросил он, как если бы это было самым главным, что требовалось узнать. Земля под его ногами проминалась, казалась неверной топью, грозила вот-вот уйти из-под ступней. Небо вело себя не лучше: кружилось, качалось и собиралось рухнуть, больно ударив осколками. – Говори.
- Сокол, - неохотно ответила Сиф. Дым вокруг неё сгустился, принялся лизать ноги, точно приблудный щенок.
- Сокол, - повторил Тор. Голова кружилась всё сильней, и к горечи дыма во рту прибавилась кислятина. – Ты сама его убила?
- Принесла в жертву, - поправила Сиф. – Так было нужно, муж мой.
Тор кивнул, ткнул носком сапога в холмик. Несколько стеблей упали, из-под комьев земли выступил край пёстрого крыла, и Тора затошнило.
- Ну вот, - сказал он, отворачиваясь, - я здесь, как ты хотела, и рядом нет ни посторонних глаз, ни ушей. Пора бы нам поговорить начистоту.
Сиф повела рукой, и дым коснулся Тора, задрожал у самого его лица и отступил, отогнанный дыханием.
- Я только лишь хотела снова повидать тебя, Тор, - проговорила Сиф, опустив глаза. Тени от ресниц придавали её лицу выражение покорности, но Тор уже знал цену притворству. – Объяснить… хотя бы попытаться. Тебя не было так долго, и многое случилось, и…
- Я знаю, что случилось, - заметил Тор, глядя на склонённую голову Сиф. Текучее золото волос доходило едва не до земли, вилось крутыми кольцами, сплеталось с горьким дымом, и Тор впервые подумал  о том, что понимает, отчего Локи обрезал прежние волосы его жены. У него самого чесались руки… но давать себе воли было нельзя. Пока что нельзя. - И знаю, что ты не стала бы обращать мальчиков в волков, если бы не крайняя нужда. Это так?
- Да, - проговорила Сиф, - мне и не пришлось. Сигюн сделала это сама.
- У неё не было выбора, - ответил Тор, прислушиваясь к шуму сосен. – И у тебя тоже.
Тут лицо Сиф переменилось, и мелкая дрожь прошла по нему, как рябь по морской воде, крупные солёные капли выступили из-под ресниц и потекли по щекам.
- Я знала, - прошептала она, - знала, что ты… Тор, прошу тебя, помоги мне сделать всё как было. Неужели тебе не нравилось править Асгардом? Неужели я была тебе дурной женой?
- Лучшей, чем я заслужил, - медленно проговорил Тор, - но только не всё можно поправить. Если мне придётся драться с асами, как я смогу потом сесть на Асгардский трон?
- Так не дерись, - сказала Сиф. Слёзы ещё текли по её лицу, но что это было – раскаяние, горе или облегчение, Тор не знал. – Близятся последние времена, и что-то в мире сломалось навсегда, неужели этого недостаточно? Неужели мало предсказанных сражений?
- Посмотри, - проговорил Тор, - даже Фенрир, и тот пожалел Солнце. Оставь глупые предсказания, Сиф. Они протухли ещё до того, как Всеотец заставил вёльву проснуться. Нет никакой судьбы, и нет никакого Рагнарёка, кроме того, что мы делаем сами!
Сиф подобрала губы и стала похожа на старуху с молодым лицом.
- Верь больше в эту сладкую ложь, - проговорила она, - и тот, кто вложил её тебе в голову, будет смеяться и радоваться своей удаче.
- Не будет, - возразил Тор, но Сиф топнула ногой и воскликнула:
- Будет! Тор, мы должны, как ты не понимаешь!
- Что должны? – от дыма у Тора пересохло во рту. Он отогнал очередное сизое кольцо и походя удивился тому, что ещё держится. Как, почему? Может быть, Сиф давала ему дышать зельем так часто, что тело привыкло к отраве? – Должны привязать моего брата кишками его собственных детей?
- Да! – крикнула Сиф. – Да, если это единственный способ отсрочить неизбежное! Да, если это даст нам несколько тысяч лет спокойной жизни! Вспомни о Магни, если не хочешь помнить обо мне!
Горечь во рту стала густой, как смола, и забила Тору ноздри. Он тряхнул головой, отгоняя дым, и проговорил тускло, будто в полусне:
- Конечно же, будет лучше, если Магни станет жить в славе и покое, а Локи и вся его кровь будет спрятана под землёй, - пробормотал он, - хороший же мир ты приготовила нашему сыну.
- Не я придумывала нам судьбу, - отрезала Сиф, - и не смей меня упрекать в том, что мой сын мне дороже чужих. Нельзя быть сытым, не проливая крови.
- Нельзя, - подтвердил Тор, и вдруг его охватило жуткое чувство безнадёжности. Усталости, от которой не мог бы спасти даже сон. Бесполезности усилий, от которой не мог спасти ни молот, ни броня. Тягучий дым залил его с головой, и Тор захлебнулся им, вдохнул полной грудью, как тонущий – воду, услышал свой голос словно издалека:
- Хватит этого, Сиф. Больше не поможет ни искусство Фригг, ни твоё собственное.
Удивительно, но Сиф улыбнулась.
- Это не искусство Фригг, - шёпотом сказала она. – Это просто жертвенный дым, и я не могу с ним совладать. Что ты думаешь, разве я одна прошу тебя сделать что должно? Разве это нужно только асам? Люди, о которых ты столько пёкся, тоже просят. Даже смертные, глупые смертные, и те знают, чего стоит Локи Злокозненный… и чего заслуживает он и его потомство – тоже.
Тор вспомнил рыжего Харальда и как он давным-давно поднял чашу и выкрикнул слова славы и гнева; что тут скажешь – Сиф была права. Никто из живущих в Мидгарде не сказал бы о Локи доброго слова, никто не выступил бы на его защиту, и если случался голод или пожар, или если скисало молоко в кувшине или подыхала тощая корова – все знали, кто в том виноват.
- Он мой брат, - глухо выговорил Тор и понял, что сказать это было ошибкой. Походило на то, что он ищет оправданий, а оправдаться старается виноватый.
- Мой свёкор щедр на любовь, - презрительно сказала Сиф, - если вздумаешь поискать по Асгарду всех, в ком течёт его кровь – устанешь брататься.
- Локи не хотел ничего дурного, - сказал Тор, и это снова был шаг к пропасти, к осыпающемуся камешками краю.
- Может быть, - согласилась Сиф, - поначалу это и было так. Но даже если бы он вовсе не делал ничего дурного, а только лишь был бы наделён дурной судьбой, как Хёд, то что же делать остальным? Неужели позволять ему тащить за собой всех нас?
Перед глазами Тора ясно встал Локи, каким он был когда-то. Ещё не отмеченный шрамами на губах, ещё совсем молодой, не битый жизнью – принц Асгарда, обожаемый младший брат, любимец матери. Они вместе танцевали на зелёном холме, и солнце лилось на них с неба, ясным вешним золотом затопляло мир. Не было ни сомнений, ни колебаний, ни предсказаний, ни дурной судьбы, только мягкая трава под босыми ногами, слитное движение и наслаждение танца – и всё-таки в глазах Локи ему чудилась тоска. Он что-то предчувствовал, должно быть, и именно потому сладкий весенний ветер так ласково льнул к его рукам, к чёрным прядям волос. Тор тогда был совсем глупый и ничего не понимал, хотя думал, что понимает всё.
- Я люблю его, - выдохнул он, впервые сказав об этом открыто и без стыда. – Лучшее, что было в моей жизни, дал мне Локи, ясно тебе?
Зрачки Сиф сошлись в игольно-узкие точки, а лицо окаменело, будто от сильной боли, которую непременно нужно было перетерпеть молча.
- Это чары и похоть, - сказала она. Тору показалось, что она вот-вот заплачет, но плакать Сиф не стала. – В этом и беда, Тор. Чары и похоть, извращённые наслаждения и то удовольствие, какое получаешь, когда летишь через край. Этого тебе недоставало? Неужто жизнь была для тебя слишком пресной, что ты сам отталкиваешь мёд и пьёшь яд?
Тор улыбнулся ей, и невыносимая лёгкость заполнила его от пяток до затылка. То было чувство, какого он давно не знал и почти забыл о нём, оно пенилось внутри свежей морской волной и заставляло улыбаться так страшно, что Сиф попятилась. Подол её сбил ещё одну связку дымящихся трав, и Тор шагнул следом, схватил жену за плечи, тряхнул, глядя в голубые как лёд огромные глаза.

- Тор! – и это был голос Бальдра. Голос прежнего Бальдра: весёлого, ясного, Бальдра в птичьем плаще, Бальдра, что рассказывал, смеясь, о любимой Нанне, Бальдра, которому ещё не снились сны, предвещающие гибель всему живому. – Тор, поверить не могу!
Несколько минут они просто хлопали друг друга по плечам и радовались встрече, и Бальдр оглядывал Тора, а Тор – Бальдра; когда же первая радость схлынула, Тор сказал растерянно:
- Ты совершенно как… - он осёкся.
- Совершенно как живой? – невозмутимо продолжил Бальдр. – Это ты верно подметил, братец. Жаль, я не могу сказать тебе того же. Странно играет нами судьба.
- Дорога была… нелёгкая, - проговорил Тор, против воли глянув туда, где ожидал увидеть бледные ростки омелы и рану, нанесённую Хёдом. Вместо того он видел одежду, какой не постыдился бы и сам, и ровно над сердцем Бальдра вышит был зелёный росток. – Я отдохну, и ты перестанешь путать меня… - он снова осёкся и проговорил неловко, - не буду больше тебя пугать.
- Это верно, так и будет, - усмехнулся Бальдр, накрыл ладонь Тора своею и крепко сжал. Не бесплотная тень, не склизкое рыбье брюшко – прежний Бальдр с горячей кровью, пусть даже Тор понятия не имел, как такое возможно. – Надолго ты тут?
- Не знаю, - проговорил Тор, - вряд ли. Мне нужно объехать миры и возвращаться в Асгард, и вряд ли ты меня одобришь, узнав, что в Асгард-то мне и не хочется.
- Не одобрю, - согласился Бальдр, - но пойму. Ты всё же царь, Тор, и долга царя с тебя никто не снимал, и никто не позволял тебе оставлять Асгард насовсем. Мне повезло больше, что и говорить.
- Повезло?! – воскликнул Тор, и Хель гулко глотнула из кубка. Бальдр же развёл руками.
- Долго объяснять, - сказал он, - но только… знаешь ты, брат, что есть небеса выше Асгарда?
Тор не знал; он молча покачал головой, глядя на Бальдра во все глаза.
- Я сам не поверил бы, - проговорил Бальдр, - но только они вправду есть. Вспомни всё дурное, что с тобой случалось за жизнь, и забудь тут же – вот они каковы. Новый мир, где нет ни подлости, ни обмана, и даже Хель, - он улыбнулся великанше, -  ходит туда не чтобы снять жатву, а чтобы отдохнуть.
- Где такое место? – спросил Тор, и Бальдр улыбнулся мягко и ласково.
- Не думал же ты, что на Ясене выросло только девять миров? – спросил он. - Да и те, кто выживет в последней битве, должны же будут где-то жить.
- Бальдр заселил там всё травами и зверями, - прогудела Хель, как показалось Тору – одобрительно. – Коли сможешь его уговорить, пусть сводит тебя полюбоваться. Мне это не удалось, скажу сразу.
- Там всё слишком хрупкое, - извиняющимся голосом сказал Бальдр. – Слишком молода эта земля. Я и сам хожу туда с осторожностью, чтобы ничего не повредить и случайно не принести туда зла. Оно как дурной запах: стоит пару дней не мыться, и станешь пахнуть дрянью. Со временем, когда там всё окрепнет, расцветёт и укрепится, я с превеликой радостью отведу туда всех, кто чист.
- Тогда твоя новая земля останется пустой, - с горечью сказал Тор. – Или ты заберёшь туда только детей. Покажи мне хоть одного аса, в котором нет зла, и я, пожалуй, решу, что Асгард небезнадёжен.
Бальдр с сожалением покачал головой.
- Может, хотя бы Рагнарёк поможет, - проговорил он тихо. – Горько думать о крови, что прольётся, но, может быть, хоть после самой страшной из битв боги перестанут думать о том, чтобы получше поесть да поярче одеться, и может быть, после неё они насытятся кровью и злобой и больше не захотят их.
- Вряд ли, - сказал Тор.
- Я тоже так думаю, - заметила Хель. – Но он не слушает.
- Не может быть такого, - твёрдо сказал Бальдр, - чтобы злоба была нужна живущим, как им нужен воздух или вода. Если даже это так, так я не желаю в это верить. Дети рождаются добрыми.
Тор видел в его глазах веру и решимость, и сказал тогда, не желая обижать брата:
- Может, ты и прав. Если хорошо поискать, во всех девяти мирах можно найти несколько дюжин тех, кто жил по правде и не замарался.
- Вот для них я и ращу эту землю, - коротко ответил Бальдр и улыбнулся – ясно, светло. – И для Нанны. И для Хель. Они ведь подруги.
Тор потряс головой, пытаясь уместить в ней услышанное, и спросил осторожно:
- Как такое возможно?
Хель пожала плечами и ответила:
- А почему бы Нанне не дружить со мною? Я взяла её вслед за Бальдром, чтобы не мучить разлукой, и ничем не обижала.
Бальдр кивнул и добавил:
- Веришь ли, между нами не было обид. Что было делать Хель, если уж я угодил к ней и вы не смогли меня вызволить? Я не держу зла ни на неё, ни на Хёда, - он помрачнел, - вот разве что на Вали мне пришлось сердиться долго. Недоброе дело он сделал, наказав того, кто был не виноват в своей судьбе. Но ведь и Вали был рождён и вырос только для этого! Страшная судьба, согласен?
Тор откинулся затылком на влажный от тепла камень и пробормотал:
- А Локи? На него ты тоже не держишь зла?
Бальдр усмехнулся и покачал головой.
- Помнишь, мы беседовали с тобою на башне? – спросил он. Тор помнил ясно, как если бы этот разговор случился вчера. Бальдр тогда предупреждал его о пропасти – а он, Тор Одинсон, не просто свалился в неё, а сам бросился очертя голову, и вот теперь летел, и не было видно дна.
- Помню, - сказал он.
- Я ошибался, - сказал Бальдр и повторил, точно опасаясь, что Тор не услышал с первого раза. – Я ошибался.
Они говорили до глубокой ночи, хоть в Хельхейме и не было ни ночи, ни дня, - и Тор, согревшийся горячим питьём, лишь усилием воли заставил себя подняться.
- Я должен идти, - проговорил он. Необходимость снова пускаться в дорогу мучила его, но не было возможности избежать нового странствия. – Не думал, что скажу это, но я оставляю Локи в надёжных руках и в хорошем месте; могу быть за него спокоен.
Это был на самом деле вопрос, и Хель поняла его, кивнула утвердительно:
- Ни за что нельзя поручиться, когда речь о Локи, но я постараюсь.
- Я тоже, - проговорил Бальдр. Тор сомневался в том, что Локи согласится принять от Бальдра что-нибудь, даже глоток воды в иссушающий зной, но кивнул, не желая обижать брата.
Кроме того, этот новый Бальдр вполне мог расположить к себе бога и позлопамятней Локи, если бы такой бог был на свете.
- Я вернусь как только смогу, - пообещал он и добавил, - если Локи проснётся до того, как я снова приду сюда, постарайтесь… ётунова бабка, как же тяжело! Но всё же постарайтесь не дать ему натворить глупостей.
- Я же сказала, - пророкотала Хель, - я не могу поручиться, но постараюсь. К тому же и корабль ещё не готов.
Тор уставился на неё и проговорил хрипло:
- Я думал, его вовсе нет.
- Как это нет? – изумилась Хель. – Ты, я вижу, мало знаешь о мире, в котором живёшь. Сами асы строят Нагльфар; каждый, кого вы убивали, каждый, кто умер по вашей вине, дал ему свою долю.
Тор молчал, потрясённый этим новым знанием, и Хель добавила почти извиняющимся тоном:
- Ты и сам добавил в него много плашек, могучий воин. Те, кто был убит, приносят под ногтями кровь, и нет ничего крепче; кровь связывает всё воедино, кровь превращает тени и морок в единое нечто. Разве ты не знал?
- Не знал, - глухо ответил Тор. – А те, что пируют в Вальгалле?
- Эти не строят корабля, - вздохнула Хель. – Потому погибнуть во славу Одина считается делом достойным: ни память их, ни кровь мне не достаются.
Тор снова замолчал, а потом проговорил с трудом:
- Покажи мне его.
Хель покачала головой и заметила:
- Смотрю, не даёшь ты себе спуску, Одинсон. Что же, мне это по нраву. Идём.
И Тор пошёл за ней, а Бальдр остался смотреть за спящими и подбрасывать в очаг поленья и сучья, так как ночь выдалась холоднее даже тех ледяных ночей, которыми славился Хельхейм.
- Куда поскачешь? – спросила Хель, пока Тор шёл за ней в непроглядной темноте. Он не мог видеть ничего, даже крошечные искорки, вылетавшие из стен, которые Хель время от времени задевала, гасли в этом извечном мраке. – Прямиком в Асгард, поднимать войско?
Тор возмутился бы, но был занят тем, что шёл, будто дитя, держась за длинный рукав Хель, по неровному полу, и старался не споткнуться.
- Нет, - отозвался он, - я хочу знать, что теперь творится с Ясенем. У тебя я побывал и знаю; в Свартальвхейме, как я слышал, побывали ётуны, и теперь там лишь дым и пламя, да мёртвая гора…
Хель отчего-то хмыкнула, будто услышала что-то приятное, но ничего не сказала, и Тор продолжал:
- Про Асгард я знаю, но что сейчас делается с другими мирами? Почему вырвался Фенрир? Я ничего не понимаю, а мне не нравится ничего не понимать.
- Так ты решил отправиться в путешествие по мирам, - пророкотала Хель. – Как твой отец когда-то, ты хочешь дойти до корней Ясеня и найти там источник и добрый совет?
- С большей охотой я бы остался здесь, - неожиданно для себя признал Тор, - но есть долг царя и долг воина, так что идти мне придётся.
- Будь осторожен, - предупредила Хель, но не сказала, чего именно Тору стоит опасаться больше всего; темнота перед ними понемногу рассеялась, и Тор почувствовал запах моря.
То было самое странное из морей, какое Тору доводилось видеть в жизни. Всё оно было укрыто льдом, и вид имело такой, словно замёрзло в единый миг. Гигантские волны, поднятые штормом, застыли зелёным стеклом, поверх льда видны были неподвижные пенные шапки, и не было ровного места, чтобы наступить. Низкое небо касалось их, и ни единой звезды не было на нём – только бесконечный бархат, складчатый там, где в темноте плыли облака.
Тор ничего не сказал, оглядывая застывших морских коней, выгнувших шеи и спины. Ему хватило вида гигантской тени у самого горизонта – тени, что была бы выше асгардских башен, если бы поставить Нагльфар рядом с самой высокой. Крутые бока корабля вздымались над ледяными горами, страшная драконья морда венчала нос, и Тору показалось, что он видит пару алых злых огней там, где у дракона должны были быть глаза. Он посмотрел ещё минуту и отвернулся.
- Осталось совсем немного, - тихо сказала Хель. Оказывается, грохот и скрежет мог быть и тихим – если Хель того хотелось. – Оснастка, паруса и вёсла. После этого никто не сможет удержать Нагльфар на месте.
- Я понял, - подтвердил Тор так же тихо. – Каждая смерть приносит ему что-то – плашку в палубу, или уключину, или ещё что. А смертей было уже так много, и будет ещё больше. Так?
- Всё верно, - ответила Хель. – Ещё совсем немного подождать, и моему отцу не придётся  возвращаться в Асгард пешком. Тебе нужно торопиться, Тор Одинсон.
- Да, - Тор снова глянул на корабль, и ему показалось, что тот чуть качается на ледяных волнах. – Да.
Он должен был торопиться, и потому не зашёл посмотреть на спящего Локи, о чём пожалел сразу же, как оставил за спиной промёрзший Хельхейм. Козлы, торопясь уйти из недоброго места, тащили повозку всё быстрей, и Тор не мешал им бежать прочь, хоть и бранил себя за то, что не потратил минуты на то, чтобы поговорить с Локи, пусть тот и не мог его слышать, на то, чтобы пригладить ему волосы, ётунова мать, да хоть просто посмотреть на него, спящего под меховым одеялом!
Отчего-то это казалось очень важным: взглянуть на Локи напоследок. Но просить у Хель ещё и этого Тор постыдился, да и время подгоняло. Путь до корней Ясеня был неблизок и труден: Хель напоследок предупредила его, да Тор знал и без предупреждений, что будет трудно.
Он только не знал, что будет трудно настолько. И дело было не в том, что замёрзшее море простиралось на несколько дней пути, а идти по нему было тяжело даже для могучего аса, но в том, что с каждым шагом Тору всё больше казалось, будто он приблизился к самому краю мира. Ледяные волны подворачивались под ноги, скрежетали по днищу повозки, но что это значило по сравнению с мигом, когда Тор переступил через последнюю и отшатнулся в страхе?
Море оканчивалось не берегом, не плавной линией отмели, даже не злыми скалами, грозящими любому кораблю неизбежной гибелью. Нет, это море словно откололи от цельного куска прозрачно-зелёного камня, да так и оставили висеть над бездной. Козлы остановились; по мордам их бежала пена, а глаза налились кровью, и Тангриснир заблеял – резко, предупреждающе.
Тор вполне его понимал. Он и сам, едва заглянув вниз, почувствовал, как кружится голова и слабеют ноги. Зелёная стена застывшей воды круто уходила вниз, теряясь в темноте, а за ней начинался чёрный бездонный провал, и именно туда, вслепую, без всякой уверенности в успехе, Тору предстояло пойти.
Упряжку он оставил на краю ледяного моря. Не хотелось расставаться с последними живыми душами в этом бесприютном краю, но козлы артачились и блеяли, а Тангниостр схватил хозяина зубами за край плаща и попытался оттащить от бездны.
Тор не нашёл в себе сил выбранить его. Он и сам предпочёл бы не прыгать. Ещё минуту он стоял на краю, казавшемся теперь почти родным, привычным, а потом оттолкнулся и пошёл – или, вернее, полетел, - вниз.
Мелькнул зеленоватый край с чёрной точкой колесницы далеко вверху, завертелся и пропал, совсем рядом тускло блеснули гигантские камни, сердце подкатило к горлу. Тор летел всё быстрее, задыхаясь от бьющего в лицо воздуха, холодного и безвкусного,  и не видел перед собой ничего, кроме смутных очертаний чего-то гигантского, то проступавших, то вновь пропадавших во мраке.
Он уже почти уверился в том, что будет падать вечно, пока не сойдёт с ума или не умрёт, но что-то хлестнуло его по щеке и вырвало из полузабытья.
Тор схватился за лицо, и тут же новый хлёсткий удар пришёлся ему по руке. Тор охнул и схватил это нечто, поднёс к глазам и понял, что очень скоро ударится ногами о землю или о то, что заменяло её здесь, в странном мире.
В темноте вокруг него росли, свисая, будто жёсткие волосы, длинные гибкие хлысты корней. Бледные и тонкие, они уходили во все стороны разом и то и дело задевали Тора; что же до света, то здесь, в этом странном мире, был и свет. Неяркий и отливавший ётунской зеленью, он поднимался откуда-то снизу, рассеивал мрак, делался тем ярче, чем ниже спускался Тор, и это было странно: он-то полагал, что под корнями Ясеня всегда царит извечная ночь.
Теперь Тор падал не так быстро, как раньше, и мог всматриваться  в то, что его окружало. Ветвистая паутина корней не была однородна; там и тут посреди тонких, как волос, нитей, попадались более толстые,  коричневые, какие порой выступают под соснами на песчаном обрыве, и Тор вскоре убедился, что светятся именно они.
Нет, не сами корни, - понял он ещё минутой позже. Светится роса.
Если только это была роса. Может быть, в этом странном мире так выглядел дождь. А может быть, из замёрзшего моря наверху время от времени падали сюда осколки льда, таяли и начинали светиться. Или…
Тор ясно видел, как капли срываются с кончиков корней и падают вниз частой капелью; теперь он будто летел сквозь светящийся дождь, и уже мог видеть далеко внизу некое подобие тверди, состоящее, как ему казалось, из беспорядочных осколков гигантских глыб, сплошь покрытых светящейся влагой.
Несколько капель упало Тору на лицо, и он стёр их, поднёс руку к носу и понюхал. Слабый запах мёда ему то ли почудился, то ли и впрямь был, но пробовать на вкус Тор не решился, и вскоре увидал, что больше всего света исходит из относительно гладкого места прямо под ним. Осколки громоздились вокруг него, и Тор постарался уцепиться за один из них – ему не хотелось падать в источник, - но неровные блестящие выступы, совсем непохожие на камень, были слишком далеко.
Он врезался в то, что до сих пор казалось ему водой, покрывающей камень,  с чудовищным шумом, и ждал дикой боли, но ступни его погрузились в нечто упругое, не твёрдое и не мягкое, а просто… Тор не знал, какое. Не было слова, чтобы обозначить одновременное что-то и ничто, впрочем, довольно прочно державшее его на месте. Взметнувшиеся от его падения брызги застыли на миг сияющей короной – такая, в миниатюре, возникает всякий раз, как капля мёда падает в полный кубок, - и опали широким веером.
Отряхиваясь, Тор озирался, пытаясь понять, где очутился. Влага быстро испарялась с его кожи, даже одежда, и та вскоре высохла, стоило выбраться из опалово-прозрачного озера и ступить на нечто, что можно было считать сушей. Обломки, обрывки, сплетение корней – и снова осколки чего-то… чего? Он не мог понять, знал только, что никогда не видел такого материала прежде, даже не слышал о нём, и никогда не держал в руках ни крошки того, что здесь было в изобилии. Тор притронулся к одной из глыб, провёл пальцами, нажал…
Оно было чем-то и ничем. Плотное – но в то же время прозрачное, почти неощутимое. Сквозь поверхность то и дело сверкали искры, но таяли прежде, чем Тор мог их рассмотреть.
- Старые миры. Здравствуй, Тор Одинсон.
Это было сказано негромко, и Тор обернулся, ища глазами говорившего – но россыпь осколков и свет источника скрывали всё.
- Здравствуй, Мимир, - ответил он, потому что кто бы ещё мог быть здесь, у подножия Ясеня. – Я незваный гость, но я принёс тебе привет от Всеотца и подарок от себя самого.
Говоря это, он сжал рукоять молота покрепче. От Одина Мимир потребовал глаз, а что потребует от него – этого Тор не знал; но с Мьёлльниром расставаться не собирался.
- Я подошёл бы к тебе, но не в силах, - проговорил Мимир, - хоть это и не к лицу хорошему хозяину. Придётся тебе самому.
Тор обошёл глыбу, у которой стоял, и пошёл на голос, с каждым шагом всё явственней чувствуя, как обманчива и непрочна твердь, держащая его. Шаг за шагом, осторожно, и вскоре он спросил, больше для того, чтобы не идти в молчании:
- Что это значит, старые миры? Ты приветствуешь так всякого, кто приходит?
Мимир рассмеялся; звук шёл из-за холмистой чёрной равнины, собранной из чего-то, в чём вязли сапоги.
- Это то, по чему ты идёшь и на что смотришь, - пояснил он. – Ты, как я понял, был очень удивлён местом, в котором очутился, вот я и решил оказать тебе услугу, ответив на невысказанный вопрос.
- Но что это? – Тор с усилием вытащил ногу из вязкого тёмного месива. От слов Мимира он стал понимать не больше, а меньше, и никак не мог уместить в голове услышанного. – Я был готов увидеть корни Ясеня, а вместо этого вижу… - он замялся, не зная, как выразить то, что было вокруг. – Вижу странное, - сказал он наконец.
- Подними голову, - посоветовал Мимир, - и остатки бывших миров перестанут казаться таким уж чуднЫм делом.
Тор последовал совету, и секундой спустя был до крайности благодарен месиву, в котором стоял. Оно хотя бы удерживало его за сапоги, и не было возможности свалиться.
Над ним была бездна ещё более глубокая, чем та, в которую он упал. Корни Иггдрасиля змеились в ней, несколько крупных глыб застряли в их сплетениях и держались совершенно невероятным образом, но Тор едва заметил это, поглощённый страшным и чарующим зрелищем.
В бездне сплетались и разворачивались, дрожали и двигались, сияя множеством созвездий, миры, которых Тору ещё не доводилось видеть. Странный звук, нечто между далёким многоголосым пением и переливами неслыханной музыки, на миг коснулся слуха и пропал, звёзды вспыхнули нестерпимо ярко и чуть пригасли, и снова, снова…
Тор будто падал в эти бесчисленные миры, или это они падали в него, россыпью игольно-острых звёзд вонзались в сердце, замиравшее от восторга и боли, вращались, соединялись, чтобы снова разлететься в пыль, а пыль, собираясь в вихри, снова рождала миры.
В этом было всё. Всё, чего Тор раньше не видел и не понимал. Он не понимал, что плачет, пока не стало мокро щекам, и не знал, сколько уже смотрит на бесконечное вращение светил – может, час, может, жизнь.
Что-то толкнуло его в сапог, и острая боль вонзилась под колено. Тор охнул, дёрнулся посмотреть на помеху – ему хотелось убрать её поскорей и вернуться к созерцанию, - и встретился взглядом с Мимиром.
Он больше не стоял посреди вязкой пустоши; нет, он был на вполне привычной каменной тверди, и Мимир медленно, напоказ разжал зубы и откатился по гладкому граниту чуть в сторону, давая Тору опомниться.
Голова его, отрубленная когда-то асами , не оставляла следов на камне. Она сама была как грубо обтёсанный камень, только блестели слюдяным блеском маленькие зоркие глаза. Тор попытался понять, как Мимир ухитряется катиться – кроме зубов, ему нечем было цепляться, - но так и не пришёл к определённому выводу. Голова, столетия живущая сама по себе, без тела, имела право на некоторые странности.
- Ты меня укусил, - проговорил Тор потрясённо и снова глянул вверх. Просто не удержался, и был крайне разочарован, увидав над головой темноту с редкими светящимися каплями и извивами толстых корней. Он даже почувствовал себя обворованным, точно Мимир не спас его от бесконечного созерцания, а украл… скажем, Мьёлльнир.
Мимир оскалил мелкие острые зубы и проговорил, кривя рот:
- И не единожды. Мне пришлось подпрыгнуть, чтобы достать до тела. Кусать твой сапог было не слишком-то приятно, и притом бесполезно. Не держи на меня зла: я ведь спас тебя.
Тор молча указал вверх, и Мимир пояснил, вздохнув:
- Не спрашивай меня, что ты там видел. Впрочем, можешь рассказать, это не возбраняется. Твой отец, к примеру, видел битву – самую большую и самую страшную из битв, - а что Ясень решил показать тебе, я не могу знать.
- Миры, - хрипло сказал Тор. – Множество… миров.
Мимир разочарованно скривил каменные губы.
- Этого здесь в избытке, - сказал он. – Всякий мир рождается, стареет и умирает, а то, что ещё не успело уйти в небытие, валится сюда, к корням.
Тор оглядел дикий пейзаж из расколотых глыб, которые были чем-то и ничем, и снова уставился на Мимира; тот опустил ресницы, подтверждая правильность догадки.
- Эти огрызки ещё помнят, чем были раньше, - он указал глазами на ближайший к Тору камень. – Подойди-ка, прислонись к нему лицом и загляни внутрь.
Тор последовал указанию; камень в первую секунду показался ему гладким и алмазно-твёрдым, но почти мгновенно поддался и словно испарился, тающим ощущением коснувшись по коже. Перед глазами вспыхнул шлейф искр, а в следующую секунду Тор почувствовал запах свежескошенного сена и близкого леса, и с изумлением увидел прямо перед собой залитую солнцем опушку, несколько корявых деревьев и гнущиеся под ветром травы. Какой-то человек шёл вдалеке, у самого носа Тора прогудел толстый шмель, и слышно было, как заливается неподалёку голосистая птаха.
Тор видел всё так ясно, так отчётливо, что наклонился, не думая ни о чём, и попытался сорвать травинку. Толстый зелёный стебель искривился под его пальцами, но так и не дался в руку, и искры посыпались снова, заслоняя чужое невозможное лето.
Тор отшатнулся и уставился на Мимира; в ноздрях его ещё таял летний жаркий воздух, а вокруг уже снова громоздились осколки старых миров.
- Вот, значит, как, - пробормотал Тор. Искры всё ещё вращались под отвердевшей поверхностью камня. Нет, не камня. Кусочка неведомого мира, где были когда-то травы и летний луг, и переливы птичьего пения; мира, который отчаянно не хотел умирать и цеплялся за память о себе самом, раз за разом повторяя летний день, давным-давно ушедший в прошлое. – Они что, исчезают без следа?
- Со временем да, - сказал Мимир, - правда, это всё равно очень долго. Дольше, чем живёт даже самый старый ас. Но ведь и Ясень растёт дольше, чем живёт самый старый ас, и листья падали с него всегда, падают сейчас и будут падать дальше.
- А теперь, - не узнавая собственного голоса, пробормотал Тор, - пришло время упасть Асгарду. Так?
- А говорили, старший сын Одина удался умом в проезжего смертного, - заметил Мимир. Тор был слишком потрясён, чтобы возмутиться, и не стал требовать ответа за грубость, тем более что Мимир тут же добавил, - рад видеть, что это не так. Верно, время Асгарда истекает. Или уже истекло – как знать?
- И мой… наш мир расколется, как эти все, - Тор жестом указал на громоздящиеся глыбы. – И ничего нельзя сделать?
- Что можно сделать с падающим листом? – Мимир пожал бы плечами, если бы они всё ещё у него были. – Что бы вы ни делали, Тор Одинсон, Асгард обречён. И вряд ли он один. Что расцвело в один день, в один и увянет.
Единственным, чего Тору хотелось в эту минуту, было заорать и ударить молотом куда придётся. Он сдержался и проговорил хрипло:
- И вовсе не моему брату суждено было начать Рагнарёк? Он наступит сам, так? Что же тогда…
- Каково это, жить, зная, что смертен? – ответил Мимир, не дослушав вопроса и зная его заранее. – Каково это, целому миру жить, твёрдо зная, что придёт время, и всё кончится? Я забыл, как это, бояться смерти. А твой отец помнит. Легче отдать одного, чем всем мучиться, каждое утро вспоминая о будущей гибели.
- Он отдал не кого-то одного, - возразил Тор, - он отдал Локи! Своего сына, моего брата, но… но даже если бы это был просто какой-нибудь один несчастный смертный, и то это было бы нечестно. Несправедливо. Смертные живут, зная, что умрут – и в каждый день стараются уместить целую жизнь. Асгарду стоило бы взять с них пример.
- Поздно, - отозвался Мимир. – Теперь скажи мне, Тор Одинсон, что за подарок ты принёс мне за право отпить из источника? Мне отчего-то кажется, что о плате за мудрость ты вспомнил, лишь оказавшись здесь.
- Верно, так и есть, - согласился Тор, - и прежде чем говорить о плате, скажи мне – я дейтвительно  сделаюсь мудрым, мудрее собственного отца?
- Вряд ли, - задумчиво ответил Мимир, - Один испил из источника не один глоток. Отдав мне глаз, он не стал сдерживать свою жажду.
- Тогда это не то, что мне нужно, - проговорил Тор, глянул на источник и спросил, не сдержав любопытства, - откуда в нём берётся мёд?
Мимир, не выказывая разочарования, поднял глаза вверх.
- Стекает с корней Ясеня, конечно. Всякая мудрость созревает в каком-нибудь из миров и сочится вниз, чтобы собраться здесь. А ты как думал?
Тор не стал отвечать; он оглядел развалины в последний раз, будто прощаясь с ними – с каждой из неведомых вселенных, однажды пришедших к своему концу.
- Я всё же хотел бы дать тебе что-нибудь, - проговорил он, обращаясь к Мимиру. – Хоть я и не пил из источника, а всё же ты мне очень помог, и я не хочу оставаться в долгу.
- Ну так дай мне что-нибудь, - согласился Мимир, - вот только что, хотелось бы мне знать?
Тор оглядел себя и для верности охлопал одежду; кроме молота и одежды, весьма истрепавшейся за время путешествия, у него не было при себе ничего. Ничего ли?
Что-то сухое и небольшое подвернулось Тору под пальцы, когда он почти совсем уверился, что придётся оставить голове лишь слова. Тор поймал это что-то и вынул из кармана; то был сухой ломтик яблока, неведомо каким образом оставшийся от давнишнего угощения Идун***.
- Только это, - проговорил Тор, присел на корточки и дал Мимиру понюхать прозрачно-коричневый ломтик, когда-то бывший частью золотого яблока. Мимир закрыл глаза, втягивая остатки запаха, и проговорил, едва пряча жадность:
- Хороший дар. Положи его мне в рот, пока я не захлебнулся слюной.
Тор осторожно просунул лакомство между узких губ, и Мимир снова закрыл глаза. Он не жевал, только чуть шевелил языком, чтобы не упустить ни капли вкуса, и оставался неподвижным так долго, что Тор совсем было решил подняться и уйти, - его больше ничто здесь не держало, а время было дорого, - но Мимир пошевелился и сказал, не открывая глаз:
- Подожди.
И замолчал снова; Тор уселся и принялся ждать. Когда последняя частица яблока растаяла у Мимира во рту, он со вздохом открыл глаза и сказал:
- Я знаю, о чём ты молчишь, Одинсон. Не зря ведь твой отец отдал мне глаз. Ты не должен был делать мне подарка, но сделал; я дам тебе совет. Если хочешь сохранить то, что тебе дорого – хватай в охапку и беги, пока ещё есть возможность. На Ясене не девять листьев, а гораздо, гораздо больше, и Биврёст приведёт тебя туда, куда ты сам захочешь. Вот мой совет, прими его и делай что сочтёшь нужным.
Тор поднялся, разминая застывшие мышцы, и поклонился Мимиру. Тот и вправду дал ему хороший совет, вот только Тор не мог ему последовать. Он заранее знал, что не сможет, это даже не требовало объяснений.
- Жаль, - в спину ему заметил Мимир. – Когда будешь идти обратно, старайся держаться корней.
Вот этому совету Тор последовал с готовностью – и не прогадал. Лететь вверх было куда тяжелей, чем вниз: теперь ему требовалось отталкиваться от чего-то и цепляться изо всех сил за рукоять молота, что нёс его вверх, корни же служили ему чем-то вроде тропы, не давали сбиться с дороги.
Лишь оказавшись наверху, на знакомом краю замёрзшего моря, Тор задумался о том, зачем Один послал его к Мимиру. Этому не было разумных объяснений; вот разве что – может быть, чутьё не зря не позволило ему попробовать и капли мёда? Может быть, если бы Тору пришлось отдать собственный глаз за право отпить мудрости, он невольно встал бы на сторону Всеотца и понял бы его резоны?
От этой мысли Тор обозлился настолько, что гнал, не останавливаясь, до самого Ванахейма; Биврёст оставался позади и нестерпимо блистал радужным сиянием, а Тор всё никак не мог успокоиться. Он осадил упряжку и взглянул вниз; широчайшее полотно океана расстилалось далеко внизу, мелкая рябь на нём казалась вышитой, крошечная лодка держала путь из одного фьорда в другой.
Но теперь Тор видел и другое. Длинное тело извивалось под водой, волновало море. Там, где Ёрмунгард опоясывал мир, вода казалась светлей, точно силилась закипеть и шла мелкими пузырьками. Длинный гребень то и дело приподнимался над бурлящей водой, и когда Тор проехал чуть дальше на восток, то увидал огромную голову Ёрмунгарда – смутное пятно неправильных очертаний, скрытое водой и пеной. Змей дышал, выбрасывая фонтанчики пены и воды, и то и дело пытался приподняться. Ничего общего с тем, что было когда-то; видно, дни Асгарда и вправду были сочтены. Совсем скоро Змей поползёт на сушу, сотрясая своим телом землю и вынуждая океан плескать через края берегов, и наступит конец.
Дольше Тор не стал смотреть. Он видел вдали сияющие башни Асгарда и знал, что и Асгард уже видит его зоркими глазами Хеймдалля и волшбой Фригг. Тогда он принялся спускаться, бросил ещё один взгляд на Ёрмунгарда и заметил, что Змей тоже смотрит на него. Гигантская пасть раскрылась не то в угрозе, не то в беззвучном приветствии, игольно-острые зубы, каждый в два человеческих роста, мелькнули в бурлящей воде и пропали, круглый змеиный глаз с золотой каёмкой сверкнул и вновь закрылся.
И вот его, - подумал Тор, - мне предстоит убить. Губитель Змея… как можно погубить того, кто проглотит Всеотца? Или с ним будет как с Фенриром? Лист Асгарда жёлт и готов упасть, но как именно он упадёт? Кто его уронит, чья память станет последней плашкой в борту корабля?
Он медленно поехал, опускаясь к Биврёсту и жмурясь от яркого солнца, и стиснул зубы, когда копыта козлов коснулись радужного моста. Как бы там ни было, он ещё пока что был царём, и у него было ещё одно дело в Асгарде.
Дело, с которым мог справиться только он один.
Всё прочее было неважно: встреча, разговоры, даже пир, который Сиф ухитрилась собрать за неполный час. Тор, как ни был голоден, ел, не чувствуя вкуса, и слушал новости, обычные, мирные новости, какие ждут всякого путника, вернувшегося домой, без интереса. Впрочем, он кивал, где положено, и улыбался, когда сидевшая напротив Сиф улыбалась – робко, почти просительно. Видно, что-то из того, что случилось в последнее время, оставило на Торе отпечаток, и этот след сделался виден всем, и в первую голову ей.
Поев, Тор поднялся и велел не идти за ним следом; Сиф не стала спрашивать ни о чём, только страх, шедший от неё, стал почти видим – прохладное знобкое облачко, тянувшееся от неё к мужу.
До последнего Тор не был уверен, что решится. Всё в нём было воспитано в ненависти к ворам и предателям чести, а между тем сейчас он сам должен был стать и тем, и другим, и мало утешения было в мыслях о том, что Асгард уже предал сам себя и украл у себя тоже сам. Всё равно – открывая дверь в хранилище, шагая по знакомому коридору, глядя на сияющий голубым ётунским светом ларец, Тор чувствовал себя хуже некуда. Он протянул ладонь, и синий свет уперся в неё, колкой дрожью отозвался в кончиках пальцев, текучим льдом пробрался в жилы, так что вся рука до локтя занемела.
Не брать ларец было невозможно. И брать его тоже было нельзя. Тор закусил губы, пытаясь заставить себя принять решение, коснулся резного вместилища тессаракта, отдёрнул пальцы – ларец показался ему обжигающим. И ядовитым.
- Тяжёлый выбор, правда?
Тор обернулся и встретился взглядом с отцом. Один стоял неподалёку, и навершие Гунгнира блестело, как намасленное, за его плечом.
- Я не хочу драться, - сказал Тор, глядя на Всеотца исподлобья, - но если придётся – буду. Мне нужен только ларец, и я уйду. Владыка Асгарда – это не обо мне. Никогда не было обо мне.
- Вот как, - уронил Один. Он шагнул к Тору; тот набычился и стиснул пальцы на рукояти Мьёлльнира. – Вот, значит, как. Сбегаешь? Впереди у нас конец мира, конец всех миров, а ты хочешь лишить Асгард единственного настоящего оружия? Дурно же я тебя воспитал, сын.
Каждое слово Одина было правдой – и вместе с тем они, хотя и попадали в цель, оказывались до странного беспомощны. Тор чувствовал вину и стыд, от которых умер бы прежде, но сейчас что-то в нём переломилось, и с каждым словом Одина стыд уходил всё дальше, уступая решимости.
- Что сделано, то сделано, - заметил Тор и в этот раз взял ларец без всяких колебаний. Левая рука тут же онемела до плеча, тяжесть ларца оттянула кисть, а в правую ладонь Тору толкнулся верный Мьёлльнир. – Правь Асгардом сам, как тебе угодно, но тессаракт слишком силён, чтобы я оставил его асам.
Один наклонил голову и посмотрел на него, как мог бы смотреть Хугин на кость с остатками мяса.
- Раз так, разговор кончен, - медленно сказал он, и так же медленно потянул копьё; жало его блеснуло хищно и голодно, - осталось посмотреть, кому же достанется победа.
Как ни ужасно было происходящее, а Тор не смог удержаться от усмешки. Злая и острая, она сама растянула его губы оскалом.
- На этот раз ты рассудишь честно, - сказал он и ударил. От грохота у него заложило уши, каменная крошка полетела во все стороны, но Одина, старика Одина, уже не было там, где по полу и стенам шли, змеясь, трещины. Жало Гунгнира метнулось к нему, едва не попав в лицо, Тор отскочил, раскручивая молот, и ударил снова.
Сокровищницу Асгарда строили цверги – как почти всё, чем асы привыкли гордиться, и за что дорого заплатил только один из них, - и сделана она была на совесть. Ни единый звук схватки не мог пробиться наружу, хотя внутри сыпались осколки дорогой резьбы, гнулся металл и тяжело дышали двое, кружившие друг вокруг друга. Ледяной куб оттягивал Тору руку, мешал двигаться с привычной свободой, но отпустить его было немыслимо, невозможно. Ещё и ещё удар. Железо сталкивалось с железом, скрежетало, высекало искры – и Тор с ледяным спокойствием обречённого подумал, что Один сильнее, что дерётся, должно быть, вполсилы, не желая убивать его, давая время одуматься…
Может быть, это и было так. Может быть, он сам дрался не в полную силу, без всесокрушающей ярости, приносящей удачу всякому воину. Может быть, он так же хотел убить Одина, как Один хотел убить его.
Тут копьё врезалось ему под дых, вышибло дыхание и обрушило вниз; Тор успел изумиться тому, что боль не так сильна, как должна бы быть, когда тебя насквозь прошибает копьём, увидел над собой изукрашенный потолок и понял, что жив.
Один ударил его не остриём, а древком, и только поэтому Тор пока что был не ушёл к Хель. Он поднялся, шатаясь, и прохрипел:
- Зачем?
Вместо того чтобы ответить, Один снова замахнулся – и в этот раз в грудь Тору летело тусклое жало. Тело среагировало прежде рассудка, Тор дёрнул молот к себе, закрываясь, и копьё с обиженным звоном отскочило, а рука будто сама собой пошла дальше, направила Мьёлльнир вперёд, и у Тора потемнело в глазах, когда отец шатнулся, полетел спиной в разгромленную стену, ударился в неё спиной и остался лежать.
Это было так невероятно, так неправильно, что Тор затряс головой. Этого просто не могло быть. Это же был Один, Всеотец, дарящий победы, Тор не мог его победить.
Но он победил. Один был жив, в этом не было сомнений, и его рука скребла по каменной крошке, а глаз вращался в глазнице – мутный, как у всякого, кто ждёт встречи с Хель. Такой удар отправил бы к ней всякого, но только не Всеотца, и Тор не стерпел, поднял Одину голову, попытался усадить. Он сам не знал зачем, просто это было невозможно, оставить Одина лежать, точно мёртвого, у трещины в стене.
- Уходи, - прошелестело рядом с ним. Изо рта Одина пахло кровью, и Тора обожгло стыдом и яростью. – Давай. Уходи… делай что должен.
Лучше бы ты пробил меня копьём, как оленя, - подумал Тор. Он поднял ларец – не выпуская его во время боя, он сам не заметил, как выронил его, когда рванулся к Одину, - и могильный холод снова впился ему в руку.
- Прости мне, - прошептал он, зная, что Один услышит  и зная, что недостоин прощения. Всё то, что Один говорил, вновь ударило его, только теперь каждое слово упрёка нашло цель, и Тор застонал в голос. – Прости. Я не хотел.
- Я тоже, - хрипло выговорил Один. Глаз его двинулся и замер, и Тору на миг почудилась гигантская тень позади, тень, выступившая из трещины в стене. Тор замахнулся на неё молотом, собираясь драться за Одина так же, как дрался с ним...
И в эту самую минуту для Тора погасло солнце.
Что-то грохнуло так, что задрожали асгардские стены, а Тор упал, не устояв даже на коленях. Сокровищница погрузилась в полный, абсолютный мрак. Он был даже хуже, чем темнота под корнями Ясеня, хуже мрака в самой глубоком из цвержьих ходов, гуще, чем ледяная тьма Хельхейма. Тор решил бы, что ослеп, если бы куб в его руке не начал разгораться ярче и ярче, разгоняя тьму, заново рисуя каждую чёрточку, каждый изгиб, каждый предмет и каждую морщину на лице Всеотца.
Тут сквозь трещину, пробившую толстую стену, Тор услышал то, от чего у него волосы встали дыбом, как шерсть на загривке испуганного и разъярённого зверя.
Снаружи кричали. Невозможно было сказать, кто именно кричит – женщина, ребёнок или воин, призывающий товарищей, - множество голосов слились в один стон, ужасную песню на тысячу ладов. Тоскливая и страшная, она тянулась словно нитью по ране, и Тор, бросив последний взгляд на Одина, попытался поднять его, вытащить наружу.
Один оттолкнул его. Наверное, ему не хотелось жить после того, что сделал его сын, любимый, обласканный – и предавший. Так подумалось Тору, и он, больше от стыда, чем от страха быть заваленным камнями, силой потащил Одина наружу. Темнота была и здесь, каждый коридор и каждая комната сделались ловушками, откуда-то несло дымом, и тяжкая дрожь проступала сквозь землю, сквозь камни постройки, сквозь кости и жилы, отдавалась во рту, подчиняла себе даже биение сердца. Один висел в его руках безвольной тяжестью, и Тору показалось даже, что он не дышит; он усадил отца у стены, казавшейся наиболее крепкой, побежал за помощью,  натолкнулся на кого-то, кто шарахнулся в сторону и с криком бросился прочь, скатился со ступеней и остался лежать внизу, свернув себе шею. Свет тессаракта на миг вырвал из тьмы его затылок и раскинутые руки, но Тор так и не понял, кто это был. Он побежал дальше, силясь вырваться из рушащихся стен, дёрнул какую-то дверь, услышал треск пламени и, наконец, увидел, что случилось.
От зрелища, представшего его глазам, Тор немедленно забыл обо всём, даже об отце.
Двери и ворота Асгарда были распахнуты настежь, будто чудовищный ветер пронёсся и раскрыл их, и в танцующем багровом свете видно было, как мечутся люди; до Тора донеслось истерическое ржание лошадей и крики, и в следующую минуту мимо него пронёсся Слейпнир, волочивший на узде троих конюхов. Морда коня была в пене, копыта зарывались в землю, бешеные глаза горели алым и золотым. Слейпнир искал хозяина, чтобы нести его на последнюю битву, не мог найти и бесился от этого. Тор несколько секунд следил за этой бешеной скачкой, и взгляд его выхватил далеко на горизонте огромную знакомую тень.
Локи. Локи был здесь. Тор чувствовал это кожей, кровью, каждым волосом на голове – что тень, неумолимо растущая над миром, не пуста. Нагльфар был достроен, и Тор знал, сразу и с полной ясностью, кто тому причиной.
Он сам. Он поднял молот на отца, предал его, и  этого предательства хватило, чтобы последняя  плашка палубы встала на своё место, связались узлами канаты, распахнулись теневые паруса, и корабль мёртвых понёс своих седоков на битву.
Над всем Асгардом, над всеми мирами ревел, перекрывая общий вопль ужаса и боли, могучий рог Гьяллархорн. Звук его проникал повсюду, пронизывал всё, нельзя было не слышать его, даже если бы кому-то пришло в голову заткнуть уши, и только этот звук принудил Тора если не очнуться, то хотя бы сдвинуться с места. Он огляделся и увидел цепь огней, змеёй протянувшуюся от Вальгаллы до самой равнины Вигрид. Эйнхерии шли на бой, и то и дело слышался резкий окрик то одного, то другого любимца Одина, подгонявшего своих людей – не опоздать, явиться к сроку, никому не позволить заподозрить себя в трусости! Золотое сияние валькирий сопровождало их, и видны были начищенные доспехи и светлые косы Труд и Скёгуль, и всех их сестёр. Тор снова взглянул туда, где громоздился Нагльфар; судно двигалось так быстро, что казалось, будто гигантская невидимая рука поднимает его и переставляет, точно тавлею с квадрата на квадрат.
Новый вопль послышался откуда-то сзади – вопль множества людей, в один миг уязвлённых страшной болью; Тор обернулся и увидел как бы волну, составленную из корчащихся тел, бегущих и падающих, кричащих от муки, и вслед за нею – острейшие иглы, разверстую пасть, пенную воду, выплеснувшуюся до самых асгардских стен. Ёрмунгард выполз на сушу, и океан вышел из берегов, смешался с ядом, смёл всё на своём пути и принёс сюда обломки, выбросил их, точно мельничный ручей -  горсть щепок. Мелькнула и пропала в воде крыша дома, в бешеной круговерти пены и яда выступила перевёрнутая лодка и тут же исчезла, сметённая потоком.

Вот она, моя гордость!

Добрый вечер.

Фредерика Де Валуа
Нет, эту ролёвку можно считать заброшеной.

Как я уже говорил раньше, народу нужно много.

Всему своё время.
Придёт время, и я снова попытаюсь собрать всех вместе.
Как всегда.

Сколько лет, сколько зим, Ан) Привет! С инетом проблем не будет больше?

Что что? Соскучилась, хочешь верь, хочешь нет)
Все тип-топ, как сама?

Он зайдет, прочтет и автоматически получит твой привет)

Я думала, это ты ему написала)
Не знаю. Может, потому что давно не заходила.

Я подумала ты уточнила кому уши надерешь)

Последний год осталось учиться, потом уж поступлю куда-нибудь)

Ага. А ты уже на 2,3,4,5 на каком курсе?

Здорово) Будем ждать вечером!

Будем надеяться, что зайдеешь)